— Не понимаю! То есть ты действительно не помнишь даже, что я твой муж?
— Не помню.
— То есть я фактически сейчас для тебя чужой человек?
— Да. Так получилось. Я не виновата!
— Ну уж нет! В этой жизни кто чего хочет, тот это и получает!
— Разве?
— Ты хотела, чтобы я стал чужим, вот и потеряла память!
— Нарочно?
— Да! — сказал Игорь, нажимом слова преодолевая несуразность этого утверждения.
— Не понимаю, почему ты так волнуешься? — спросила Лиза. — Разве я так уж тебе нужна? У тебя ведь есть бабеночка из рюмочной, она тебя обожает. Иди жить к ней.
— Ага! Помнишь, это ты помнишь?
— Нет. Рассказали.
— Но я же тебе сто раз уже говорил, что с этой бабеночкой было так, мимоходом, я ее сто лет не видел уже!
— Во-первых, повторяю, я не помню. Во-вторых, мне сейчас все равно. Хоть десять бабеночек. Ты же чужой человек, извини.
— Совсем?
— Совсем.
— А дочь? А Настя?
— Не будем об этом говорить.
— Не верю. Ты мучишь меня всю жизнь своей любовью и своей ревностью!
— Нелогично. Зачем тогда я собиралась сбежать, как ты подозреваешь?
— А чтобы не любить и не ревновать!
— Я не понимаю, чего ты хочешь. Теперь не люблю и не ревную, ты свободен. Что тебе еще нужно?
Игорь не ответил. Он и сам не понимал, что ему теперь нужно. Вернее, он не хотел сознаться, что ему нужно лишь одно: чтобы Лиза стала прежней. Любящей и ревнующей. Иногда скандалящей. Иногда невыносимой, резкой, грубой. Но иногда…
— Пойду напьюсь, — сказал он.
— Только останься там, где напьешься. Я не хочу с тобой пьяным возиться.
— То есть как остаться? Даже на ночь?
— Почему бы и нет?
Игорь походил, подумал — и не пошел напиваться.
А тут вдруг повадились ежедневные гости. Люська, подтверждая свой статус единственной верной подруги, переживая болезнь Лизы как свою собственную, не удержалась от того, чтобы не поделиться по великому секрету с одним-двумя близкими людьми (хотя близких людей у нее практически не было), и молва поползла, поползла по городу, растекаясь, как магма из проснувшегося вулкана, и, конечно, заползла в театр. И вот начались посещения, потому что многие загорелись любопытством посмотреть, как Лиза будет их не узнавать.
Пришла, например, та девочка Фаечка, которая записывала за Ефимом Андреевичем его слова на репетиции.
— Вы совсем-совсем меня не помните? — таращила она голубенькие, хорошенькие глазки на некрасивом, увы, личике.
— Вас Фаечкой зовут, это я знаю. Но ничего не помню, — терпеливо ответила Лиза.
— Я завлит, заведующая литературной частью. Хотела когда-то тоже актрисой быть, но — данные не те. Окончила университет, статьи писала о театре, вот Ефим Андреевич и взял меня завлитом. То есть Петр Евгеньевич принял, но взял фактически Ефим Андреевич. Он гений, правда?
— Наверно.
— А вы надо мной все время издеваетесь. То есть издевались. Над моими словами. И даже над моей внешностью. И над моим уважением к Ефиму Андреевичу. И я вас возненавидела. И мне это было тяжело, потому что я ведь вас обожаю. Я ведь хотела бы стать такой, как вы.
— Спасибо.
— Но вы ведь ничего не помните?
— Ничего.
— И сейчас вам не хочется надо мной издеваться?
— Абсолютно.
— То есть я могу больше вас не ненавидеть уже?
— Конечно.
— Как здорово! — засмеялась Фаечка. — Поправляйтесь скорее.
И собралась уходить, но вдруг застыла.
— Скажите, Елизавета Андреевна…
— Да?
— А когда вы поправитесь, вы опять начнете издеваться надо мной?
— Ни в коем случае.
— Правда?
— Правда.
— Я так рада…
Но в голосе Фаечки послышалось сомнение…
Или, например, явился высокий громогласный мужчина лет сорока, напомнил Лизе, что он актер Феликс Феоктистов, что играл с ней не раз в паре, будучи одним из ведущих артистов театра.
Игорь при его появлении нескрываемо фыркнул и ушел на кухню читать газету, закрыв за собой дверь.
— Творческая ревность! — кивнул в сторону двери Феликс. — Значит, у нас амнезия?
— Вроде того.
— Печально. Занятно. Для актера это смерть. Но, я надеюсь, все вернется. Зато теперь ты видишь все по-новому.
— Да, — согласилась Лиза, — теперь я вижу все по-новому.
— И слышишь тоже. Я вот тут моноспектакль готовлю. Для малой сцены. «Моцарта и Сальери». То есть я буду и Моцарт, и Сальери. Перевоплощение. Гениальная идея, я десять лет ее вынашиваю. Ефим согласился наконец. Вот ты послушай.
И он с ходу начал изображать, как он будет играть. Его Сальери хмурился, закатывал очи, мрачно клокотал, а Моцарт становился живчиком почти непристойным, но тоже регулярно впадающим в глубокомыслие. Лизе было очень смешно смотреть на эти потуги посредственного ума и мелкого дарования, но она терпеливо выдержала.
— Ну, как? — спросил Феликс.
— Очень хорошо.
— Вот видишь! — воскликнул он. — Это потому, что ты избавилась от предвзятого мнения! Кто меня называл тупым самодовольным чурбаном?
— Кто?
— Да ты же!
— Не может быть! — изумилась Лиза, хотя именно таким и казался ей этот человек, но она теперь видела, что он, в сущности, добрый и безобидный малый, если ж и влюблен в себя, то чисто по-актерски, то есть почти по-детски, наивно и простосердечно.
Умиленный Феликс побеседовал с нею еще полчаса и ушел совершенно счастливый, даже ручку ей на прощанье поцеловав.
И подобных посещений было немало, но стоит, пожалуй, упомянуть только еще об одном: о визите молоденького юноши по имени Виталик, который был рабочим сцены. Он долго мялся и наконец спросил:
— А то, что было восьмого марта, вы тоже не помните? То есть с седьмого на восьмое?
— Нет.
— Ну, это праздник. Женский международный день. Всех женщин театра поздравляли, а потом банкет был. Седьмого было воскресенье, а восьмого понедельник, поэтому полночи праздновали.
— Весело было?
— Очень. А ваш муж дома?
— Нет. Скоро придет.
— Совсем скоро?
— Это имеет значение?
— Да нет… То есть… Короче, я долго ждал. Я еще осенью решил. Но все терпел. А восьмого марта не вытерпел.
