Но вот тапер резко поднимает руки. Удар пальцев по клавишам – и швах. Целый ворох эмоций и воспоминаний! Памяти не прикажешь молчать. Кисти бегут по волнам свободно, словно у хорошего пловца. Зачерпывают ладонями бесконечность музыки и разбрасывают, разбрызгивают по залу. Клавиши в ответ ударяют по пальцам. Черные, белые полосы рябят в глазах, словно соль в солонках и перец в перечницах с набегающих сверкающими темными волнами столиков усиливают жгучесть острого вкуса джаза.
Он плывет легко, размашисто. Музыка идет из самых глубин груди и плеч, всхлипывает глубокими наплывами аккордов.
Негритянка широко улыбается, обнажая зубы, белоснежные, как ракушки. Она подходит к пианисту сзади и кладет запястья ему на плечи, пытаясь управлять его движениями. Затем обхватывает шею и грудь у сердца кистями, как шелковистым шарфом. Опирается улыбнувшимся в разрезе платья коленом на вертящийся стул. Ее голова запрокидывается назад, глаза сверкают. Дальше по клавишам они плывут вместе. Играют, плещутся в ласковом море звуков. Мелодия становится колоритнее и растекается экстравагантными переливами, расходится изящными вывертами. Еще секунда, и она разденется, точнее, он уже раздевает ее глазами, срывает кончиками пальцев платье. Ее фигура выскальзывает из-за его спины легко, как из собственной одежды.
Слегка подпрыгнув, она вспархивает на самый краешек рояля и игриво закидывает ногу на ногу. Волна мелодии огромной силы, словно от пинка, бьет в стену напротив. Девятый вал джазовой симфонии – отмечает пошатнувшийся барометр. От этого удара латунная люстра в виде морского штурвала со свечами на рукоятях начинает бешено раскачиваться. Огни и тени выступают за круг и пускаются в дикий пляс. Столики и столы, сгрудившись вокруг рояля, идут кувырком. Все смешивается в невообразимом хороводе.
Судовой хронометр отбивает склянки. Пустые стаканы и бутыли с винами, ликерами, виски на барной стойке звенят и верещат, словно ксилофон во всем его диапазоне. Дрожат, трясутся, как барабанные, тарелочки с сельдью и зеленым горохом. Манометр контрабасом отсчитывает ритм. А металлические креманки и миски протяжно подвывают медными трубами, гудят альт-саксофоном.
Но с каждой новой волной аккордов мне все очевиднее, что в зале только двое. И нет пьяных, грубых лиц и осовевших, похотливых глаз. Ты и я. Я и ты.
– Я не сплю с мужчинами, которых не люблю, – подшептывают твои губы в унисон разлитию праздника в баре, этому вселенскому потопу. И я, в свою очередь, уже тоже не могу успокоиться, хотя внешне изображаю равнодушие, я заведен, как и все, творящейся вакханалией, я все думаю и думаю о тех мужчинах, не могу заставить себя не думать, когда счастье, кажется, так рядом. Думаю о пяти – десяти мужчинах и десяти – двадцати лапах, что, если умножить на два, прикасались к тебе этим днем. О мужчинах, половина из которых наверняка не имеет даже слуха. Как может разболтанный, расстроенный инструмент исторгать, извергать из себя столько гармонии?
Как можешь ты со своим чудесным тембром так плавно говорить и так мило улыбаться, как может негритянка-проститутка петь такие замечательные слова: “Я не сплю с теми, кого не люблю”? И сам же себе отвечал: “Это все обман, это все игра”. И уже придумывал, в какую бы игру сыграть с тобой, чтобы не походить на всех этих мужчин, чтобы не походить ни на тех, с кем ты не спишь, ни на тех, кого ты не любишь. А третьего не дано…
7
Что такое “играть с женщиной”? Возможно ли и нужно ли это сейчас? А может, наплевать на все условности и просто прикоснуться к твоим пухлым приоткрытым устам? Поцеловать нежно твою сверкающую помаду, как целуют лунную дорожку на море дельфины…
Сыграть “Take five” Дэйва Брубека. На губах, как на трубе. На шее, как на виолончели. На ушных раковинах, как на тромбоне. На позвонках, как на рояле. На лопатках, как на ударных. Легкий джазовый массаж. Классический эротический квинтет. Take five – возьми пятерых сразу.
Когда все со всеми сразу, когда в разговор одновременно вступают все от пяти до десяти мужчин. И все пытаются тебя соблазнить. А потом долгим эхом памяти вновь и вновь возвращаются в твою головку.
Но, прикоснувшись устами к устам, я уже не смогу с тобой играть долго, не смогу долго сдерживаться, разве что взять последний аккорд. Ведь поцелуй и есть последний аккорд признания. Оглушить, вскружить голову, выдуть на мгновение всех из твоей памяти. Потому что у меня слабое дыхание, и начинает быстро кружиться голова, и я сбиваюсь с ритма, когда ныряю в океан твоих глаз и волос. Целую спонтанно.
Мгновение, которое длится вечность. Не я первый, не я последний. А твое дыхание и ритм твоего сердца для меня неприемлемы. Ведь так, поверь, не хочется подстраиваться, не хочется быть семидесятым меридианом. И пятой параллелью. Всего лишь точкой в твоей жизни, в твоей судьбе, в твоем сладостном путешествии по волнам. Маленькой точкой на спине, до которой дотрагиваются – и взрыв. Точкой, которая ничего не значит.
Проход Кардива. Твоя последняя бабская надежда на любовь. “Indian summer” – “Индейское лето”, “Cantalope Island” – “Остров Канталуп”, “Brazilian love affair” – “Бразильское любовное приключение”, “Night in Tunisia” – “Ночь в Тунисе”, “Stomping at the Savoy” – “Топчась в Савойе”, “Stars fell on Alabama” – “Звезды падают на Алабаму”.
Точка. Я резко отстраняюсь. Такова уж ваша доля, таково уж наше предназначение. В смущении в возникшей паузе неопределенности передвигаю по столу кусочки шоколада, словно играя в пятнашки, заново и заново создаю комбинацию. Словно подбираю код со всеми возможными вариациями отношений мужчина – женщина…
Пять – десять мужчин. Пятнадцать. Эта игра неисчерпаема, как шахматы. И в конечном итоге никто никому не нужен. В этом-то вся и проблема. И стоит ли начинать?
8
Откуда такая неуверенность? И одновременно уверенность? Откуда столько холодности и равнодушия вместе с трепетом? Может быть, от осознания, что женщин в мире целое море и их любовь неисчерпаема?
И, как подтверждение тому, как знак, к нашему столу подплывает привлекательная официантка. Майя-Вера – в темноте не разобрать. Она то наклоняется, то поднимается. Она в предвкушении и с надеждой ловит каждое слово заказа. Она на все готова за один обнадеживающий взгляд и еще за деньги.
А вон мимо скользит, как мягкая, гладкая волна прилива, другая Вера-Майя. На гребешках этой волны – на ее вытянутых руках – завитушки пивной пены в стеклянной таре для матросов со стеклянными глазами. И эти огромные, как бочки, кружки вместе с накрахмаленными кружевными фартучком, воротником-нагрудником и диадемой, похожими на закуску из морских гребешков, вызывают у собравшихся матросов прилив отменного аппетита.
Скумбрии, крабы, кальмары, осьминоги, креветки, мидии под соусом бешамель. Морской коктейль для морских волков. Все, что угодно душе, и даже морской язык на заплетающиеся языки.
Ты в ответ ревниво отводишь глаза, будто с любопытством вглядываясь сквозь табачный дым и чад, сквозь искусственный туман, в горящие маяки сигарет, в пьяные глаза моряков за соседним столиком, уже обнявшихся и распевающих гимны. Да и мужчин, если покопаться, не меньше, чем женщин, особенно если они орут всем скопом.
