— Возвращайся домой, сука, и попробуй только пикнуть.
К счастью, в джинсах от Кельвина Кляйна нашлась нужная таблетка, и она сунула ее под язык. И подумала: а может, правы были монахи, отказавшись от картин Врубеля, который наделил демона лицом прекрасной женщины, а вскоре после этого сошел с ума? И заплакала.
В Хобокене
Разумеется, все было бы иначе, если б Маша могла предвидеть, что уже через полчаса Джези, успевший принять душ, в белом пушистом халате, будет пить двойной эспрессо в обставленной со вкусом гостиной двухэтажного особняка в Хобокене. Он пил маленькими глоточками и с вежливой улыбкой выслушивал благодарности Хелен.
Хобокен — это часть Нью-Джерси, расположенная прямо над рекой Гудзон, откуда открывается красивый вид на небоскребы Среднего и Нижнего Манхэттена. А про Хелен нам слишком много знать незачем, поскольку в этом повествовании она появится только на минуту. Хелен — ухоженная, худощавая и элегантная. Волосы у нее цвета византийского золота и ни одной морщинки. Она родом из богатой семьи, пятнадцать лет назад окончила Гарвардскую школу бизнеса, у нее есть дом на Кейп-Коде, и она очень признательна Джези.
— Право, не знаю, как тебя благодарить за то, что согласился протестировать новый вариант. Может, еще эспрессо или капельку арманьяка?
— Чего не сделаешь для друзей. Да, эспрессо с удовольствием.
По нему почти не видно усталости, ну разве что лицо чуть бледнее обычного и великолепные волосы будто поблекли. Минуту спустя горничная внесла еще одну крошечную чашечку на серебряном подносе, он проводил девушку взглядом, отметив, что у нее распутные глаза, а ноги, не скрываемые коротеньким платьем, стройные, сильные и обтянуты черными чулками.
— Ты ведь знаешь, каждая твоя идея для нас бесценна, мы стараемся исполнять все, о чем люди мечтают.
— И это прекрасно. А вы всегда возите через Линкольн-тоннель, разве через Холланд не ближе?
— Мы пробуем и так, и сяк, ночью и под утро трафик не такой уж и страшный, хуже всего в обеденное время. Клиенты уже давно подавали сигналы: им хочется, чтобы их похищали, запихивали в багажник, вывозили за город, и только тут, в незнакомой обстановке, и проходила собственно сессия. Начали мы недавно, но я горячо верю в этот проект. Мы первые на Манхэттене, я вложила в это все свои деньги, уломала пару инвесторов, правда, они проявили понимание.
— А цены?
— Ох, это зависит от комплекта. Полный комплект, то есть полицейские…
— Полицейские… немного рискованно, — заметил Джези.
— Знаю, знаю, но на этом настаивали несколько важных клиентов. Итак, полицейские, заткнуть рот, наручники, багажник — две тысячи долларов. То же без полицейских — тысяча. С полицейскими, но без наручников — тысяча шестьсот плюс, разумеется, чаевые. Если не увозить, цены стандартные. Будь любезен, при случае расскажи друзьям…
Гринвич, штат Коннектикут, в сорока пяти минутах езды от Нью-Йорка (поздний вечер)
Длинный черный лимузин, в нем трое пассажиров и водитель, отделенный непрозрачной перегородкой. Шофер одет по всем правилам: черный костюм, белая рубашка, галстук, обязательная фуражка с твердым козырьком и темные очки. Ему хорошо заплатили; в этой истории он никакой роли не играет. Внутри все по высшему классу: просторно, сиденья бок о бок и напротив, холодильничек, маленький бар, телевизор, глянцевые журналы — в общем, все необходимое. Сидят в лимузине те, кто и должен сидеть, то есть Маша, Макс Бёрнер и Джези.
Макс Бёрнер — типичный нью-йоркский интеллектуал, невысокий, в очках, одет соответственно: вельветовый пиджак, джинсы, мягкие туфли, рубашка из магазина «Monako», а может, «Banana Republic». Возраст — около сорока; недавно спросил у Джези, не против ли тот, если в своем резюме он сообщит, что выполнял для него литературную работу. Джези пришел в ярость. Испугался — Макс это заметил, а Джези велел ему немедленно написать и подписаться, что вся его, Макса, работа ограничивалась корректорской вычиткой и редактированием (чистое вранье). Fuck him — подписался. Очень уж нужны деньги, сборник его стихов провалился, да и эссе о Набокове тоже не продаются. Макс ненавидит Джези и восхищается им… Каким чудом он взлетел столь высоко, при том что пишет так, как пишет. Ладно еще «Раскрашенная птица». Или «Садовник» — книжонка максимум сто страниц, но есть хоть какая-то идея. А все остальное? Садистское дерьмо. Каждое сочинение в другом стиле — в зависимости от того, кто тогда «вычитывал и редактировал». Ха, ха. Теперь даже эти идиоты критики, боявшиеся, что их обвинят в некорректности по отношению к жертве Холокоста, начинают несмело крутить носом. Новый Джозеф Конрад, мать его. Но, видно, есть в нем что-то магическое: приехал ведь сюда не мальчиком, а в двадцать четыре года. И мигом опубликовал две книжки на английском, ха, ха. Женился — нищий! — на вдове миллиардера. Она была старше на семнадцать лет, но очень сексапильная. Познакомила его с нужными людьми, правда, ни гроша не оставила. Перед смертью спросила у своего адвоката, неужели тот верит, что Джези сам пишет свои книги. А потом красиво скончалась…
А множество женщин, готовых под него лечь… взять хотя бы эту русскую, таких еще поискать, а она уже на крючке, от работы на Джези одна корысть: доступ к его женщинам, ко всем этим фанаткам, студенткам Колумбийского, Йеля или The New School[38], которые приходят на эротические сеансы. Известно, худая слава — отличный магнит. А ведь он, Макс, красивее Джези. Женщины — единственное, чего Джези для него не жалеет, отдает без колебаний, сегодня, надо полагать, тоже кое-что обломится, но это унизительно…
Маша едет и не понимает, почему едет, и не хочет об этом думать. Только и пользы, что кое-что о себе узнала. Профессор пришел бы в бешенство, а Клаус… Клаус бы, наверное, простил… Впрочем, прощать-то, честно говоря, нечего. Искушает меня этот злой дух, видно, почувствовал мою слабость, вот и искушает. Зря поехала, демон этот, видите ли, хочет избавить меня от иллюзий. Такое ему, оказывается, дано задание. Лишиться иллюзий — все равно, что лишиться девственности; у одних это происходит быстро, а вот у меня продолжалось долго. Как он выпутался из той истории с полицейскими, по какому праву его отпустили? На лапу дал? А ведь из хорошей семьи, интеллигент в каком-то там поколении. Отец — профессор университета в Лодзи, мать — концертирующая пианистка, училась в Московской консерватории. А может, он — лишний человек, такой… тургеневский? Все у него есть, вот и бесится от скуки.
Маша думает о своей матери, смирившейся с тем, что супружеская жизнь, как и вообще жизнь, — боль, несчастья и тяжкий труд. Думает об отце — вечно пьяном сантехнике, который, когда сидел в исправительной колонии, вытатуировал у себя на руке: «Помни слова матери» и «Здесь я дома».
Она смотрит на Джези и думает, что ей ничего, ну совсем ничего в нем не нравится, даже запах. А к запахам она чувствительна. Он как раз спросил, не проголодалась ли она, и сообщил, что в замке, куда они едут, уже готовят изысканный ужин, и она забеспокоилась, как бы не опозориться, не перепутать, когда какие вилки, вилочки, ножи, ножички, рюмки брать. Бедный мой папа — до сих пор всё, и суп, и второе, ест своей любимой ложкой. Она запила таблетку виски со льдом. Джези сказал, что прихватил для нее вечернее платье, шпильки и духи «Шанель». Посмотрим.
