Маэло вешает трубку и хватает свой стакан с мамахуаной.
— Сезон поспешных отъездов, — объясняет Маэло между двумя глотками. — Одной моей подруге срочно потребовался отпуск. Я послал ее позагорать к бабушке.
Ноа рассеянно кивает, одним глотком опустошает стакан и сладко зевает.
— Я иду спать. Я выдохся.
— Сладких снов.
Ноа нетвердой походкой бредет к спальне и тихонечко открывает дверь. Луч света скользит по комнате и освещает косяк мойвы, плывущий по стене. Ноа закрывает дверь, приглушает звук телевизора.
— Ноа? — шепчет в темноте тоненький голосок.
Ноа садится на край матраса и гладит лобик Саймона.
— Что?
— Расскажешь мне историю?
— Я уже рассказал одну. Теперь пора спать. Засыпай.
Крохотные волны катятся по простыням — это Саймон переползает на другой край матраса. Ноа раздевается; дрожа, натягивает сухие носки и ложится под одеяло с морскими звездами. Странно узнавать малейшие шишки в матрасе и находить это неудобство знакомым и успокаивающим.
— Спокойной ночи, — шепчет он Саймону.
— Спокойной ночи.
Ноа погружает голову в подушку, закрывает глаза и блаженно вздыхает. Комната затихает. Из-за стены едва доносятся спортивные новости.
— Ты правда жил здесь раньше? — спрашивает Саймон.
— Хм, — подтверждает Ноа. — Я жил с Маэло четыре года.
Он зевает. За стеной спортивный комментатор обсуждает травмы, силовую игру и пенальти.
— И это была твоя комната? — не унимается Саймон.
— Это была моя комната. — Ноа вздыхает, изо всех сил стараясь не разгуляться.
— И это кровать, в которой ты спал?
— Это кровать, в которой я спал…
…тогда, когда мне давали спать, думает он, и это несправедливо. В действительности, раньше у него было гораздо больше причин для бессонницы. Ноа легко мог бы вспомнить все бессонные ночи, проведенные в этих стенах: ночи учебы; жаркие ночи; ночи jututo, заканчивающиеся, когда соседи вызывали полицию; ночи, когда он писал письма своей матери; ночи, проведенные над дорожными картами в попытках угадать ее местонахождение; ночи, когда он сомневался в существовании своей матери; ночи в конце семестров (темные ночи бодрствования); беспокойные ночи; ночи, проведенные в мыслях об отце; ночи, когда он пытался представить Никольское; ночи, проведенные в банном халате на этой кровати с упаковкой парацетамола и стаканом воды; ночи за чтением романов, не говоря уж о ночах с Арисной, мимолетных эпизодах, навсегда нарушивших мирное течение его жизни.
Саймон больше не задает вопросов. Он таращится в потолок и молчит, будто тоже размышляет о тех давних ночах, далеком эхе до его рождения. Как может вместиться так много воспоминаний в такую тесную комнату? Саймон поднимает руку и проводит маленький круг, как будто хочет очертить всю жизнь своего отца.
— Но она такал маленькая, — изумленно шепчет он в ухо Ноа.
Ноа приподнимается. Только через несколько секунд до него доходит, что Саймон говорит об этой спальне. Он улыбается и целует сына в лобик.
— Ничего. Ты скоро привыкнешь.
Распродажа
ВСЕГО ДВА ДНЯ ДО РОЖДЕСТВА и восемь до конца света.
Книжный магазин пустует почти неделю. Люди мечутся везде, где сверкают огни, в лабиринтах пластмассы и нержавеющей стали, в посудных магазинах, в фирменных магазинах «Пак-Мэн», шикарных парфюмерных магазинах, птицебойнях. Городской букинистический рынок переживает резкий спад, и, честно говоря, я не слишком обеспокоен. Я только что закончил писать объявление и ставлю его на прилавок рядом с кассовым аппаратом.
«Букинистический магазин S. W. Gam
ищет
опытного продавца
на полный или неполный рабочий день.
Кочевников просим не беспокоиться».
Я разглядываю объявление и потираю руки. Ну, дело сделано. Мадам Дюбо, моя уважаемая нанимательница, уже несколько дней просит меня написать и выставить объявление о приеме на работу. Похоже, она боится, что я покину свой пост без предупреждения и оставлю магазин полностью на ней.
Дело в том, что в последнее время я был очень занят.
Все свободное время (включая значительную часть обычно предназначенного для сна) я посвящал разборке своей квартиры. Я сортировал старые вещи, стряхивал с них пыль и отправлял в новую жизнь. Мебель и посуду — Армии спасения. Дурацкие безделушки — торговцам антиквариатом. Разрозненные предметы — стереосистему, занавески из бусин, настольную лампу, торшер, подсвечники, серебряные шарики, искусственную елку, стремянку — на блошиный рынок. Комнатные растения — бамбук, клеоме (паучник) и папирус — соседям. Старые налоговые декларации и правительственные бумаги — в макулатуру. Остальное — неклассифицируемое и не подлежащее спасению — я бесцеремонно уминаю в суперпрочные пластиковые мешки для ублажения мусорщиков.
Мои книги, безусловно, заслуживают особого обращения. Я герметично упаковал самые ценные и сложил их в подвал, в знаменитый облепленный морскими ежами шкафчик, а другие принес сюда распродать по доллару за штуку.
Из-за всех этих событий я совершаю глупые ошибки. Я ошибаюсь, подсчитывая выручку, я путаю названия при классификации книг, и я не слежу за магазинными воришками, понимая, что единственный книжный воришка, достойный какого-либо внимания, сюда не вернется. По правде говоря, я потратил несколько дней, чтобы прийти к этому выводу. И, несмотря на два полицейских наряда, обыскивающих ее квартиру, я все еще тешу себя слабой надеждой на то, что Джойс не покинула Монреаль. Я внимательно читал газеты, пытаясь выяснить причины обыска, но нигде о нем не упоминалось. Помощники редакторов явно не сочли этот эпизод достойным газетного заголовка, несомненно, потому, что главное действующее лицо все еще в бегах. Что касается меня, я ждал ее появления в магазине в солнечных очках и голубом парике.
Дни сменяли друг друга. Скованный декабрьским морозом, я вскоре вернулся к единственному разумному сценарию. Очевидно, Джойс устроилась под кокосовой пальмой со стаканом аньехо-рома, погрузив ноги в теплый песок.
И я решил как-то изменить свою жизнь. Пора вырваться из поля тяготения книг. Обойдусь без путеводителя, без энциклопедии, без рекламного буклета, без разговорника, без расписания и без дорожной карты. Я иногда поглядываю на полки и вздыхаю. Конечно, я немного буду скучать по книжному магазину, но мне важнее найти собственную дорогу, собственную маленькую судьбу.
Перезвон дверного колокольчика, ледяной порыв ветра. В магазин входят мужчина и ребенок. Мужчина в клетчатой осенней куртке и потому стучит зубами. Ребенок закутан в три слоя шерсти и шарфов. Посетители стряхивают с ботинок снег, расстегивают куртки. От них исходит тонкий аромат древесного угля, карамелизированного мяса и гвоздики. Несомненно, они только что из «Данкеля», еврейской закусочной на противоположной стороне улицы.
