Именно тогда я обменял свою Библию на перевод Моффата (который до сих пор со мной), потому что мне было любопытно познакомиться с новым и немножечко скандальным изданием. Вот так и вышло, что Харкнесс получил мои примечания на полях, а я — его подчеркнутые строки. В промежутках между чтением Библии и освоением хиндустани — это я тоже не забросил, а прилежно занимался по учебнику, — я классифицировал всяческие вещи, и время летело быстро. Дни слагались в месяцы.
Бон Роджерс предостерег, что во имя нашего же блага не следует казать нос наружу в светлое время суток, но разрешал немного погулять по территории после наступления темноты. Это означало, что мы находились как бы на осадном положении внутри самой тюрьмы, однако «удвоенное» ограничение свободы того стоило. Японцы не снисходили до появления внутри Чанги, если не считать необходимости забрать кого-то из пленных или что-то сообщить нашим старшим офицерам, поэтому мы на пару с Бредли потихоньку описывали круги, поглядывая на ночное небо и с блаженством вдыхая райский воздух. Вне этих стен лежали Селаранг, Кранджи и многие другие лагеря, с десятками тысяч военнопленных, но мы были опасны, и поэтому нас сунули в тюрьму. Больше всего мы любили прогуливаться между внешней и внутренней стенами: это было такое славное, уединенное местечко… Как бы глубокое русло из бетонных плит, бродишь по нему как по сливной канализации. Японцы стояли у главных ворот, но по стенам не шастали, и мы могли прогуливаться часами.
Большинство пленных не могли сказать про Чанги ничего хорошего; одни мы считали это заведение чуть ли не уютным гнездышком — спасибо Утраму. Я с облегчением выдохнул, увидев раздутого авитаминозом Стэна Дейвиса, которого перевели сюда вскоре после меня. Потом на носилках доставили и Гарри Найта. Уж эта оказия напомнила, до чего короток наш поводок, до чего близки ужасы и мерзость… В Гарри едва-едва проглядывали знакомые черты, торс превратился в кожистые косточки, глаза провалились. Роджерс немедленно перевел его в другое больничное крыло, но через десять дней Гарри умер.
Джек Макалистер беспокоился, что его собственное выздоровление зашло чересчур далеко и теперь грозит гибелью. Он улучил момент, пошептался с одним из санитаров, и в один прекрасный день их план был приведен в исполнение. Невозмутимо, без суеты, будто медик собрался сделать ему укольчик, Джек уселся на стул и на собственную левую ступню поставил обрезок стальной трубы сантиметров пять в диаметре. Санитар услужливо врезал по трубе молотком. Пока надевали гипс, Макалистер еле сдерживал крик, но эта боль подарила ему как минимум еще несколько недель товарищества и человеческого обращения.
Смерть Найта и хитроумие Макалистера слишком хорошо напомнили о том, что я, чего доброго, отсюда загремлю. Сам себе и накаркал.
У входа в тюрьму постоянно дежурил кто-то из пленных, чтобы мгновенно сообщить в ББ о появлении японцев из Утрама, так что у нас по идее было несколько минут, чтобы предпринять некие шаги. Катастрофа разразилась 25 января 1945-го, и меры предосторожности не помогли. В больнице безо всякого предупреждения возникла группа японцев, в том числе и какой-то вроде бы доктор. Этот тип, которого сопровождал Бон Роджерс, не обошел вниманием ни одну из коек на обоих этажах и внимательно осмотрел всех пациентов. Доктор Роджерс вкратце докладывал историю болезни, перечислял разнообразные напасти, демонстрировал увечья. Увы, меня подвела моя же проклятая жизнеспособность. Надо думать, в тот день я смотрелся слишком хорошо для лежачего арестанта, и японский офицер счел, что теперь я отлично гожусь для Утрама.
На сбор и прощание со счастливчиками дали две минуты, и вот я в кузове грузовика, снова под опекой Службы тюрем японской императорской армии.
Мы быстро добрались до Сингапура, оттуда прямехонько на Утрам-роуд. Хотя я уже несколько недель морально готовился к этому моменту, неимоверно угнетала мысль, что мое чистое, отдохнувшее тело совсем скоро превратится в скопище грязи и раздолье для чесотки, что мое пребывание в Чанги не больше чем пролитая вода… Грузовик подкатил к Утраму, высоченные ворота распахнулись пастью исполинского зверя и поглотили меня.
* * *
Я уже знал местные порядки: надо раздеться догола, выложить мелкие предметы на стол, личные вещи отдать на хранение и терпеть, пока тебя щупают во всех мыслимых и немыслимых местах.
Мне присвоили новый номер. На сей раз я был гохяку-ёндзю, иначе говоря, № 540. Интересно, что случилось с предыдущим 540-м, чей номер выпал — и пропал?.. Потом меня отконвоировали в блок D. Дорогу я помнил отлично. Камеру отвели чуть ли не напротив 52-й, моего прежнего адреса, и я обнаружил, что буду делить ее с молодым индонезийцем с острова Целебес, или Сулавеси, как его называют нынче.
Общались со скрипом — парень плохо знал английский, — зато отлично ладили. Он был первым из азиатов, с которым я сблизился как с равным себе, так что мое вынужденное знакомство с жизнью во всем ее многообразии продолжалось. Мой сокамерник воевал в рядах Голландской ост-индской армии на Суматре, и японцы подозревали его (как выяснилось, обоснованно) в связях с местным подпольем. Ему еще повезло остаться в живых. Он вспоминал свою деревню, рыбацкий и крестьянский быт соплеменников. Я взамен рассказывал о Шетландском архипелаге, чьим тропическим отражением, судя по всему, была его родина.
Кое-что в Утраме поменялось к лучшему. Теперь камеры почти весь день стояли нараспашку. Немножко улучшилась и пища. Похоже, самые жуткие из болезней, которым мы были свидетелями год назад, уже не проявлялись. Сейчас кормили — при полнейшем молчании — за длинным столом, поставленным прямо в главном проходе. Большинству арестантов разрешалось пребывать вне своих камер довольно значительное время. Похоже, японцы вдруг сообразили, что блок D представляет собой источник рабсилы, которая не только сверхпослушна, но и не требует оплаты. Почти каждый день от тридцати до сорока человек отправляли в грузовиках копать туннели в холмах неподалеку, готовить их к самоубийственной обороне, когда начнется вторжение. Ох, не нравились нам эти туннели…
Еще нас запрягли огородниками. В рядах утрамских арестантов был офицер старшего командного состава, полковник Паркер из Индийской армии. Мне с ним на пару поручили унавоживать человеческими испражнениями те огородики, которые были разбиты по периметру корпусов и которые снабжали пищеблок овощами. Вонь фекалий на солнце сбивала с ног, а нам еще полагалось поливать и окучивать растения, собирать урожай. Одежда пропитывалась смрадом насквозь.
Однажды нас отвели на картофельные грядки и даже разрешили полакомиться. Жаль только, клубни едва-едва завязались, так что пришлось довольствоваться вершками. Хотя нам кто-то говорил, что картофельная ботва ядовита, наши желудки этому не поверили. Паркер рассудительно заметил, что мы, должно быть, первые в истории британские офицеры, которых выпасают на картофельном поле.
Хотя ужасы тюремного существования слегка приуменьшились, Утрам по-прежнему оставался средоточием зла. Как и раньше, ежедневный распорядок предусматривал голодание, зверства, зеленую тоску, каторжный труд, отсутствие медпомощи и пребывание в камерах не менее четырнадцати часов в сутки. В любую секунду могло случиться что угодно, а слегка улучшенное содержание практически уничтожило шансы выбраться отсюда по медицинским показаниям.
