И я уехал. На два часа я задержался в Турине, на четыре в Шамбери, и наконец приехал в Гренобль. Здесь, в пансионе, куда Эрнесто ходил обедать, он сразу познакомил меня с ребятами, итальянцами, его сверстниками, которые находились в таком же положении, как и он, и все учились в Политехническом: Леви из Турина, Сегре из Салуццо, Сорани из Триеста, Кантони из Мантуи, Кастельнуово из Флоренции, девушка по фамилии Пинкерле из Рима. В течение тех двух недель, что я провел в Гренобле, я не столько общался с ними, сколько сидел большую часть времени в Муниципальной библиотеке и изучал рукописи Стендаля. В Гренобле было холодно, шел дождь. Вершины гор, вздымавшихся над городом, часто были скрыты туманом и облаками, а по вечерам из-за затемнения не хотелось выходить. Феррара казалась мне очень далекой. А Миколь? С тех пор, как я уехал, у меня все время звучал в ушах ее голос: «Зачем ты так? Ведь все бесполезно». Однажды все-таки кое-что произошло. Мне случилось прочитать в одной из записных книжек Стендаля эти слова: «All lost, nothing lost»[22], и вдруг чудом, я почувствовал себя свободным, выздоровевшим после тяжелой болезни. Я взял открытку с видом, написал на ней эти слова Стендаля и послал ей, Миколь, без привета, без подписи, пусть думает, что захочет. Все потеряно, ничто не потеряно. Как это правильно! Я повторял это себе и дышал полной грудью.
Но я заблуждался, понятное дело. Как только я вернулся в Италию в начале мая, я увидел, что там уже совсем весна, луга между Александрией и Пьяченцей пестрят желтыми пятнами, по сельским дорогам в Эмилии разъезжают на велосипедах девушки в платьях с короткими рукавами, старые деревья на городских стенах Феррары оделись листвой. Я приехал в воскресенье, в середине дня. Вернувшись домой, я принял ванну, пообедал со всеми, терпеливо ответил на множество вопросов. Но неожиданное желание, которое овладело мной, как только я, еще из поезда, увидел на горизонте башни и колокольни Феррары, толкало меня вперед. В половине третьего, не осмелившись позвонить, я уже ехал на велосипеде вдоль стены Ангелов, не сводя глаз с живой изгороди «Лодочки герцога», которая быстро приближалась. Все снова вернулось, стало таким, как прежде, как будто эти две недели я проспал.
Они играли на теннисном корте. Миколь против молодого человека в белых брюках, в котором мне нетрудно было узнать Малнате; меня быстро заметили и узнали, они оба перестали играть и стали руками и поднятыми ракетками приветствовать меня. Они были не одни, там был и Альберто. Присмотревшись через листву, я увидел, как он выбежал на середину поля, посмотрел на меня, поднес руки ко рту. Он свистнул два, три раза. Казалось, он спрашивает, что я там делаю, на стене. Почему бы мне не спуститься в сад, что, мне нужно особое приглашение? А я ехал к воротам на проспекте Эрколе I, вдоль ограды и все еще слышал свист Альберто. Теперь мне казалось, что он говорит: «Смотри не сбеги!». Свист был добродушным и в то же время каким-то предостерегающим.
— Привет! — закричал я, как всегда, выезжая из-под свода вьющихся роз.
Миколь и Малнате снова играли, не прекращая игры, они ответили: «Привет!».
Альберто встал и пошел мне навстречу.
— Можно узнать, где ты пропадал все эти дни? — спросил он. — Я звонил несколько раз тебе домой, но тебя все не было.
— Он был во Франции, — ответила за меня Миколь с корта.
— Во Франции? Зачем? — воскликнул Альберто с удивлением, которое показалось мне совершенно искренним.
— Я был в Гренобле, у брата.
— А, да, правда, твой брат учится в Гренобле. Ну, как он там? Все в порядке?
Мы сели в шезлонги, стоявшие возле бокового входа на корт, оттуда прекрасно можно было наблюдать за игрой. В отличие от прошлой осени, на Миколь были не шорты, а белая льняная юбка в складку, очень старомодная, блузка тоже белая, с завернутыми рукавами, и необычные высокие носки, очень белые, почти как у сестер из Красного Креста. Она была разгоряченная, красная, яростно отбивала мячи в самых дальних углах корта, форсируя удар, но Малнате, хотя и располневший и уже запыхавшийся, отбивался очень достойно.
Мяч, крутясь, упал недалеко от нас. Миколь подошла его поднять. В какой-то момент наши глаза встретились. Я увидел, что она разозлилась. Повернувшись к Малнате, она крикнула:
— Сыграем еще сет?
— Сыграем-то сыграем, но сколько геймов ты мне дашь форы?
— Ни одного, — резко ответила Миколь, прищурившись. — Я могу уступить тебе подачу, и это все. На, подавай!
Она перебросила мяч через сетку и отошла, чтобы принимать подачу противника.
Некоторое время мы с Альберто смотрели, как они играют. Я чувствовал себя очень неловко и был несчастлив. Это «ты», с которым Миколь обратилась к Малнате, ее упорное нежелание замечать меня заставили меня понять, что мое отсутствие было слишком долгим. Что же касается Альберто, то он глаз не сводил со своего Джампи. Но я заметил, что теперь он не восхищается и не любуется им, а смотрит на него критически.
— Знаешь, он принадлежит к тому типу людей, — прошептал он мне доверительно, и само это было так необычно, что, несмотря на все мои переживания, я не мог не заметить этого, — он принадлежит к тому типу людей, которые могут брать уроки игры в теннис хоть каждый день, хоть у самого Нюслейна или у Мартина Плаа, но никогда не станут даже посредственными игроками. Чего же ему недостает? Давай посмотрим. Ноги? Нет, конечно, иначе он бы не стал даже скромным альпинистом, а он хороший альпинист. Дыхание? Тоже нет, по той же причине. Сила? У него ее явно в избытке, достаточно пожать ему руку, чтобы это почувствовать. Что же тогда? А дело в том, что теннис, — заключил он необычайно высокопарно, — это не игра, это искусство, и как любое другое искусство требует особого таланта, природного дара, без которого ты всегда, всю жизнь будешь тюфяком.
— Что вы там делаете? — вдруг закричал нам Малнате. — Вы что, критикуете меня?
— Играй, играй! — крикнул ему в ответ Альберто саркастически, — и постарайся, чтобы женщина не одержала над тобой верх.
Я не верил своим ушам. Неужели это возможно? Куда подевалась вся мягкость Альберто, все его преклонение перед другом? Я посмотрел на него внимательно. Его лицо неожиданно показалось мне осунувшимся, побледневшим, как будто иссушенным тайным недугом. Может быть, он болен?
Мне хотелось спросить его, но я не осмелился. Вместо этого я спросил, в первый ли раз они играют в теннис в этом сезоне и почему не пригласили, как в прошлом году, Бруно Латтеса, Адриану Трентини и всю остальную компанию.
— Так ты совсем ничего не знаешь! — воскликнул он, смеясь и показывая крупные передние зубы.
И он тут же пустился рассказывать мне, что примерно неделю назад, когда установилась хорошая погода, они с Миколь решили обзвонить знакомых с благородной целью: возобновить теннисные баталии прошлого года. Они позвонили Адриане Трентини, Бруно Латтесу, тем двум ребятам, Сани и Коллеватти, и еще нескольким замечательным представителям обоего пола и младшего поколения, о которых прошлой осенью они не подумали. Все приняли приглашение сразу же и с радостью. День открытия сезона был назначен на первую субботу мая (жаль, что я не смог принять в этом участия!). Успех был оглушительный! Они не только поиграли в теннис, поболтали, пофлиртовали, но даже потанцевали, там, в хижине, под звуки радиолы, специально туда перенесенной.
