«У нас нет гарантии того, что их больше не будет. Новые покойники могут появиться уже завтра. Мы должны быть готовы, нам нужен план действий».
«И вас волнует то, что кладбище скоро переполнится. Вы требуете, чтобы захороненные тела отправили в другое место».
«Мы не можем позволить неизвестным трупам оставаться на нашем кладбище. Так решили на встрече. Я бы даже не задумалась об этом, если б один из участников встречи не поднял вопрос. И тогда я поняла, что это лучшее решение: отправить чужаков туда, откуда они прибыли. Или кремировать».
Бедде Густавсон показалось, что это прозвучало серьезно, спокойно и убедительно.
«Но не все участники встречи разделяли эту точку зрения».
«Нет, конечно, мнения были разными. Каждый имел возможность выразить свой взгляд. Но мы поняли, что требование освободить кладбище поддержало большинство собравшихся».
«Во сколько обойдется перевозка сотни трупов?»
«Этого мы пока не знаем. Желательно, чтобы расходы на перевозку взяло на себя государство. Но если это невозможно, мы готовы начать сбор средств».
«Не кажется ли эта инициатива несколько… ксенофобской?»
Наконец-то высказался, пронеслось в голове Бедды Густавсон.
«Чепуха», — услышала она собственный радиоголос.
«Но вашу инициативу с радостью поддержали правые экстремисты, не так ли?»
«Об этом мне ничего не известно. Разумеется, мы не хотим иметь ничего общего с правыми экстремистами. Мы обычные, простые люди, которым неприятно происходящее…»
«Итак, кандидат биологических наук Бедда Густавсон, — произнес журналист, — проводящая отпуск на Фагерё в юго-западном архипелаге и инициатор… одна из инициаторов недавнего собрания на Фагерё, привлекшего к себе большое внимание. На встрече прозвучало требование вывезти около сотни трупов неизвестных, погребенных на Фагерё. Однако это требование поддерживают отнюдь не все жители острова, раздаются и протесты. На сегодняшний день жители Фагерё расходятся во мнении о…»
Бедда Густавсон выключила радио.
— Как хорошо ты выступила! — повторила Карин Альфтан.
— Они многое вырезали, — отозвалась Бедда Густавсон. — Я сказала гораздо больше, пыталась объяснить, что имею в виду… Но это вырезали. Этот журналист хотел выставить меня… расисткой, что ли.
— Они всегда так делают. Не бери в голову, — утешил младший судья Альфтан, стоя у гриля.
— Да, но все-таки… — Бедда Густавсон покачала головой.
— Ох, ужасно все это. Лучше бы их и вправду увезли, этих чужаков. Даже в церковь ходить не хочется теперь, — сказала фру Альфтан.
— Кажется, мясо готово, — объявил ее муж, подцепив кусок мяса щипцами. — Можешь позвать детей, милая?
РАЗГОВОР В ИЮЛЬСКИХ СУМЕРКАХ
Гита сказала:
— Мне кажется, было бы как-то лучше, если б эти люди погибли в катастрофе… Как «Эстония» или Чернобыль…
Риггерт ответил:
— Не понимаю. Почему это было бы лучше?
Гита сказала:
— Тогда мы, по крайней мере, не чувствовали бы себя соучастниками преступления.
На этот раз не Гита Сааринен ждала Риггерта фон Хаартмана, а он ее. Она прибыла паромом «Архипелаг», поздним рейсом. Как и в прошлый раз, когда она была на острове, менялась погода: серо-белые валики облаков исполосовали небо, словно борозды на перевернутом вспаханном поле. Радио предвещало перемену ветра на северный и умеренную видимость. Шел третий день отпуска Риггерта фон Хаартмана.
Этот день он провел, меняя пару подгнивших досок в двери веранды старого полицмейстерского дома на новые.
Он играл в плотника: ему нравилось облачаться в рабочий комбинезон с дюймовой линейкой в нагрудном кармане и молотком в петле у пояса. Пилить, стругать, подгонять доски, касаться пальцами гладкой поверхности древесины, вдыхать сладкий запах столярного клея — все это дарило ему чувство тихого удовлетворения.
Сам он называет это «возиться».
Первой старый полицмейстерский дом полюбила его жена — точнее, бывшая жена, когда они пришли сюда десять с лишним лет назад. Тогда дом стоял с заколоченными темными окнами, обшивка стен истрепалась от ветра и дождей, жестяная кровля покрылась коричневыми пятнами ржавчины. Элисабет мечтала купить этот дом и сделать его летней дачей — потом, когда они вернутся жить на материк, разумеется. В те времена он еще верил, что они будут вместе в горе и в радости, пока смерть не разлучит их, и тоже мечтал о старом полицмейстерском доме. Ее влюбленность стала его влюбленностью — как и все, что было связано с ней. Он шутил, что старый полицмейстерский дом переименуют в новый полицмейстерский дом, когда они переедут сюда; он видел перед собой долгие летние месяцы в доме, полном детей — а потом и внуков.
Тогда Элисабет пугалась. Он не понимал, что она мечтает о доме не всерьез, — и понял это слишком поздно. Они с Элисабет так и не купили старый полицмейстерский дом. Он купил его один.
Дом достался ему дешево. Комнаты звенели пустотой, как его душа. Здесь пахло пылью, плесенью и распадом. «Что же я наделал?» — думал он, произнося имя Элисабет, раз за разом, громко. Он сглатывал ком в горле — не только от пыли, висевшей в густом, застоявшемся воздухе.
Ему посоветовали продать дом, но он так и не собрался.
Однажды он случайно увидел объявление в газете: Публичный институт Эрсунда приглашает всех желающих на курсы ремонта домов. Он подал заявку, не питая особых надежд на успех. Перед первым занятием он чуть было не передумал ехать — но все же поехал и, к собственному удивлению, заинтересовался работой. Он, не забивший за всю жизнь ни единого гвоздя и получивший в школе «тройку» по труду, стал изучать плотническое мастерство с нуля. Через некоторое время он смотрел на свои руки и не мог поверить, что они способны так трудиться. Он купил собственные инструменты. Вместе с руководителем курсов они осмотрели дом и решили, что нужно делать в первую очередь. Он заказал доски. Той весной, десять лет назад, Риггерт фон Хаартман начал ремонтировать старый полицмейстерский дом.
— С тех пор и вожусь, — сказал Риггерт фон Хаартман редактору Гите Сааринен, стоя на лужайке перед домом. Работа над дверью заняла больше времени, чем он рассчитывал, и, когда автомобиль Гиты въехал на гравиевую дорожку перед домом, фон Хаартман ставил дверь на петли. Новая древесина светилась желто-белым, и, даже не будучи выдающимся плотником, он видел, что работа сделана умело и аккуратно.
Вечернее солнце на западе выглянуло в просвет между облаками, лучи яркого золотистого света отразились в блестящей поверхности моря, как на раскрашенной церковной гравюре девятнадцатого века.
— И ни конца не видно, ни края, — сказал Риггерт фон Хаартман. — Да и зачем мне, холостяку, такой большой дом?
