Книга Крокодил - Марина Ахмедова

Светка наклонилась, поставила пластиковую бутыль, заполненную едко-зеленой жидкостью, на каменный пол. Постояла перед большой иконой Богородицы, комкая в руках сырую тряпку. Икона была одета в гипсовую рамку, из которой росли гипсовые же грозди винограда, покрытые позолотой. Светка тронула одну ягоду пальцем. Снова наклонившись, взяла с пола бутылку, прицелилась в спокойное лицо Богородицы. Пенная струя ударила Богородице в нос, Светка вздрогнула, налетела всем телом на икону, касаясь рамки тугим выпуклым животом. Подняла тряпку на растопыренной пятерне и обрушилась на стекло, с которого стекали пенные, похожие на плевки капли.

Светка терла быстро и ожесточенно. Она отошла и посмотрела в лицо Богородицы, в упор буравящей глазами из-под зеркально чистого стекла. Светка заметила мутное пятнышко в углу и набросилась на него. Она терла и отходила посмотреть с расстояния. Терла и отходила. Но, кажется, ни сама Светка не была довольна работой, ни Богородица – ее взгляд становился тем строже, чем чище стекло.

– Так ты до вечера тереть будешь. Скоро служба. Быстрее, – сказала бабка, одетая в темное, расклешенное колоколом платье. Из ее спины рос горб, маленький и твердый, как Светкин живот. Казалось, бабка носит на спине окаменевшего ребенка.

Светка метнулась к другой иконе, покрытой тонким листом позолоченного железа. Из круглых прорезей в листе выглядывали темные лица Богородицы с Христом-младенцем, ее почерневшая деревянная рука и его пяточка – с розовыми лунками ногтей. Светка прыснула резкой жидкостью на оклад, провела по нему много раз тряпкой.

В полутемную церковь вошла женщина в легкой розовой блузе, обсыпанной мелким белым горохом. На круглой горловине блузы сидела свернутая из шелка розочка. Полные бедра женщины обхватывал широкий цветной палантин, сквозь который просвечивали черные лосины. Жирные колени бугрились под прочной тканью.

Она подошла к той иконе, которую Светка протерла только что, и зашептала перламутровыми губами в стекло. Шепоток чужой молитвы, промасленный липкой помадой, поплыл по церкви. Светка насторожилась и обернулась. Ее травоядные глаза словили острый поток света из окна, веки запульсировали. Светка отошла к другой иконе, лежащей под стеклом на подпорках. Навалилась на нее руками, вдавливая в живот. Тяжело зажмурилась и застыла, как будто переживая схватку.

Положив белые пухлые руки на стекло, женщина приникла к иконе. По стеклу метнулась испарина, но быстро иссохла. Женщина, негромко стуча по холодно-каменном полу пробковой танкеткой, вышла из храма, на пороге опасливо оборачиваясь и крестясь.

Светка сразу ожила, метнулась к Богородице в золотом винограде и полоснула по ее лицу сырой тряпкой – там, где на стекле сидели две мутные птички, отпечаток чужого поцелуя – объеденного и несмелого. Словно и сама просьба, запечатанная им, была постыдной. Неправославной.

Еще одна Богородица – а они зачем-то здесь стояли по периметру в ряд – глянула на Светку из-под стекла жемчужными глазками сережек, приклеенных к нарисованным мочкам ушей. Рубинами в подвеске, лежащей в коричневой ложбинке ее шеи. Аметистами в брошах, украшавших ее покрывало. Перламутровыми цветами, обложившими ее рисованный силуэт. Белыми опалами, в перламутре которых бегали красные и желтые огоньки, словно внутри, как под гладкими овальными крышами, кто-то ходил туда-сюда с зажженной свечой. На пальцах, в которых иконописец забыл или не захотел нарисовать суставы, отчего они казались слишком тонкими, сидели изумруды, окруженные золотом, резные цветы из желтого металла, обсыпанные мелкими камушками. Рукава Богородицы сплетались кружевом – белым, но покрытым налетом серой пыли, хотя икона и была плотно забрана стеклом. Внизу коричневыми вязаными буквами было выведено – Умиление Пресвятой Богородицы.

Светка сначала пялилась на Богородицу, на граненые драгоценности, на игру света в них. Моргала короткими ресницами. Топталась возле иконы. Потом шмыгнула носом, поднесла к стеклу тряпку и начала тереть. С правого бока стекло, скрипнув под нажимом, отошло от рамы и немного провалилось вниз. Светка быстро отняла руку, стекло встало на место. Светка стала тереть осторожно, короткими штришками.

– Какая красивая, – произнесла она, картавя. – Умилиться можно… И кто ж тебя так одел красиво?

Она потерла еще там, где Богородица складывала бескостные руки на груди.

– Умиление, – повторила Светка. – Умиление…

И каждый раз Богородица как будто ниже опускала глаза – так низко, как позволил ей художник, очертив кисточкой границы ее век. Каждый раз как будто отводила их в сторону, натыкаясь на наглые жемчуга, резкие грани аметистов, блуждающие опалы. И как будто Богородице стыдно было за то, что ее так разодели. За то, что разодели ее последним – снятым с себя, оторванным от груди, от мочек ушей, с пальцев. Собранным с миру по нитке, лишь бы она была красивой. Запечатавшим просьбы, обращенные через стекло. Стыдно за то, что лица, заглядывающие в нее, были в основном некрасивы. Но очень хотели красоты от нее. За то, что приписывали ей свои желания – они хотели быть красивыми, не она. Они хотели видеть в ней себя, она себя в них не видела. И просьбы, которые они обращали к ней через стекло, она выполнить не могла. И ей как будто было стыдно за то, что сейчас на стекле, которым защитили от людских рук ее умильную красоту, отражается голое лицо восхищенной Светки, моргающей короткими ресницами. И в кроличьи Светкины глаза попадает резкая игра драгоценных камней, мешающая Светке посмотреть на Богородицу как на мать, а Богородице – увидеть в Светке ребенка.

Светка вдруг нахмурилась – заметила черное пятнышко на стекле. Оно пряталось над парчовым рукавом, почти сливалось с узором. Светка надела тряпку на указательный палец и принялась тереть, словно ластиком по бумаге. Пятнышко не оттиралось. Света пыхтела, наваливаясь на оклад. Схватила тряпку всей пятерней и с силой провела по стеклу. Стекло взвизгнуло, и Светка тихо отпрянула, задрожав. Визг, похожий на женский крик, пронесся по всему храму, поднялся к беленому синюшному потолку, запутался в подсвечниках паникадила, хотел пробиться в алтарь, но у царских врат умер.

Выпустив тряпку, Светка закрыла лицо резко пахнущей рукой и заплакала. По стеклу иконы гулял оконный свет, шевеля зрачки Богородицы, сужая ей веки. Та как будто теперь насмехалась над Светкой, над желанием некрасивой Светки сделать саму Богородицу идеальной. Светка отняла руку и в блике, прицепившемся к парчовому рукаву, увидела: черное пятнышко сидело с той стороны стекла, и было оно не пятнышком даже, а маленьким паучком, засохшим после того, как выполнил свою работу – может быть, сплел кружева для рукавов Богородицы. Светка чему-то улыбнулась. Поправила волосы, глядясь в стекло, как в зеркало.

– Я такая страшная сегодня, – сказала она картаво. – Как чертиха.

Светка пересекла храм – к противоположной стене. Там она остановилась возле святителя Николая, всего, с ног до головы, одетого в серебряный оклад. Оклад тускло мерцал, как старые доспехи. Из круглых дырок, прорезанных в нем, выглядывали лишь коричневое, как печеная картошка, лицо, перст и стопы. Светка смотрела на святителя снизу вверх. Потом подняла бутылку к самой его макушке, хотела прыснуть, но передумала и спустила руку ниже – на середину. Туда, где в доспехах с той стороны был выдолблен крест. Прыснув, Светка начала тереть снизу вверх. Мыльные разводы прочертили пенный нимб над головой святителя. Усердствуя, Светка встала на цыпочки и слишком навалилась на икону. Святитель качнулся, щетинясь доспехами. Светка охнула и, прежде чем схватить икону руками, удержала ее животом.