— Эмилия.
Она спросила, чуть обернувшись:
— Чего тебе?
— Ты сама знаешь… Мне надо поговорить с тобой.
— Подожди в гостиной… Мне надо закончить с Аньезиной. Я скоро приду.
Я вернулся в гостиную, сел в кресло и стал ждать. Теперь я уже раскаивался в том, что хотел предпринять: по всему было видно, что Эмилия собирается долго прожить на вилле, а я вдруг объявлю ей об отъезде. Но тут же вспомнил, как вела себя Эмилия, когда решила уйти от меня. Сопоставив ее тогдашнее отчаяние с ее теперешним спокойствием, я подумал, что, значит, она готова жить со мной, даже презирая меня. Иными словами, теперь она соглашалась на то, против чего так протестовала тогда. Для меня это было еще оскорбительнее. Это говорило о том, что Эмилия сдалась, что воля ее сломлена и что теперь она презирает не только меня, но и себя. Одной этой мысли было достаточно, чтобы я перестал раскаиваться в принятом решении. И для нее, и для меня необходимо уехать, и я должен объявить ей, что мы уезжаем.
Я подождал еще немного. Вошла Эмилия, выключила приемник и села.
— Ты сказал, что тебе надо поговорить со мной. Я ответил вопросом:
— Ты уже распаковала свои чемоданы?
— Да, а что?
— Мне очень жаль, сказал я, но тебе придется снова уложить их… Завтра утром мы уезжаем в Рим.
Мгновение она смотрела на меня пристально и неуверенно, словно ничего не понимая. Потом резко спросила:
— Что еще случилось?
— Случилось то, сказал я, вставая с кресла и закрывая дверь в коридор, случилось то, что я решил бросить работу над сценарием. Я послал его ко всем чертям… И поэтому мы возвращаемся в Рим.
По-видимому, такая новость ее по-настоящему рассердила. Она спросила, нахмурив брови:
— Почему ты решил отказаться от этой работы?
— Меня удивляет твой вопрос, сухо ответил я. Мне кажется, после того, что я видел вчера вечером в гостиной, я не мог поступить иначе.
Эмилия холодно возразила:
— Вчера вечером ты был иного мнения… А ведь тогда ты уже все видел.
— Вчера вечером я позволил убедить себя… Но потом решил не считаться с твоими доводами… Не знаю, почему; ты советуешь мне работать над этим сценарием, и не желаю знать… Знаю только одно: для меня, а также и для тебя, лучше, чтобы я над ним не работал.
— Баттиста об этом знает? неожиданно спросила Эмилия.
— Не знает, ответил я. Но об этом знает Рейнгольд… Я только что был у него и сказал ему все.
— Ты поступил неумно.
— Почему же?
— Потому, голос ее звучал неуверенно, что нам нужны эти деньги для уплаты за квартиру… А потом, ты сам не раз говорил, что разорвать контракт значит отрезать возможность получить новую работу… Ты поступил необдуманно, тебе не следовало этого делать.
Я разозлился и крикнул:
— Да ты понимаешь, что положение, в котором я оказался, невыносимо… Не могу я получать деньги оттого, кто… От того, кто соблазнил мою жену…
Она промолчала. Я продолжал:
— Я отказался от сценария потому, что работа над ним в создавшихся обстоятельствах была бы для меня позором… Но я отказался также и ради тебя, во имя того, чтобы ты снова поверила в меня… Не знаю уж почему, но ты теперь считаешь меня человеком, способным соглашаться работать даже на подобных условиях… Но ты ошибаешься… Я не такой человек!
Я увидел, как в ее глазах появились враждебность и злоба. Она сказала:
— Если ты поступил так ради себя, ну что же… Но если ты сделал это ради меня, у тебя еще есть время передумать. То, что ты делаешь, глупо и бессмысленно, уверяю тебя… Все это ни к чему не приведет, ты окажешься на мели… Только и всего.
— Что ты хочешь этим сказать?
— То, что уже сказала: все это ни к чему.
У меня похолодели виски, я почувствовал, что бледнею.
— А все-таки?
— Скажи мне сначала, какой вывод, по-твоему, я должна сделать из того, что ты отказался от работы?
Я понял: настало время для окончательного объяснения. Эмилия сама шла на это. Мной овладел страх, но я все-таки сказал:
— Ты как-то заявила, что… что презираешь меня… Ты так сказала… Не знаю, за что ты меня презираешь… Знаю только, что презирают за нечто постыдное… Продолжать работу над сценарием теперь постыдно… Мое решение, помимо всего прочего, докажет тебе, что я не тот, за кого ты меня принимаешь…
Она сразу ответила мне, торжествуя и радуясь, что поймала меня в ловушку:
— Но ведь твое решение ровным счетом ничего мне не доказывает… Поэтому-то я и советую тебе передумать.
— То есть как ничего не доказывает? Я сел и непроизвольным жестом, в котором выразилось все мое смятение, схватил ее руку, лежавшую на спинке кресла. Эмилия, и ты говоришь мне об этом?
Она резко вырвала руку.
— Прошу тебя, оставь… Очень прошу, не прикасайся ко мне… Я больше не люблю тебя и никогда не смогу полюбить.
Я тоже убрал руку и сказал раздраженно:
— Хорошо, не будем говорить о любви… Поговорим о твоем… о твоем презрении… Даже если я откажусь от сценария, ты все равно будешь презирать меня?
— Да, буду… И оставь меня в покое.
— Но почему ты меня презираешь?
— Потому что ты, она вдруг закричала, потому что ты так уж устроен и, как бы ни старался, другим не станешь.
— Но как я устроен?
— Не знаю, как именно, тебе лучше знать… Знаю только, что ты не мужчина и ведешь себя совсем не по-мужски.
Меня снова поразил резкий контраст между неподдельной искренностью чувств, прозвучавших в ее словах, и избитостью, банальностью сказанной ею фразы.
— А что значит быть мужчиной? спросил я с иронией. Не кажется ли тебе, что это ничего не говорит?
— Брось, все ты отлично понимаешь.
Она подошла к окну и говорила, отвернувшись от меня. Я сжал голову руками и с минуту смотрел на нее в полном отчаянии. Эмилия отвернулась от меня не только физически, но и, так сказать, всей душой, всем существом своим. Она не хочет или, подумал я вдруг, не умеет объясниться со мной. Несомненно, существует какая-то причина, вызвавшая ее презрение ко мне, но не настолько определенная, чтобы можно было ее точно указать; поэтому она предпочитает объяснить свое презрение присущей мне врожденной подлостью, беспричинной, а следовательно, неисправимой. Я вспомнил, как Рейнгольд объяснял отношения между Одиссеем и Пенелопой, и вдруг меня осенило: "А может быть, у Эмилии создалось впечатление, будто все эти последние месяцы я знал, что Баттиста ухаживает за ней и пытался использовать это в своих интересах, иначе говоря, вместо того, чтобы возмутиться, поощрял Баттисту?" При мысли об этом у меня перехватило дыхание. Теперь я припомнил отдельные факты, которые могли вызвать у нее подобное подозрение, например, мое опоздание в тот вечер, когда мы впервые встретились с Баттистой. Тогда такси попало в аварию, но Эмилия могла усмотреть в этом только предлог, на который я сослался, чтобы оставить ее наедине с продюсером. Как бы подтверждая мои мысли, Эмилия сказала, не оборачиваясь:
