— Нам без него отнюдь не лучше, — заметила я. — И в неприятности мы вляпались только оттого, что он умер.
Я обвела взглядом денники — их решетки и двери безжалостно напоминали о тюрьме, рождали ощущение ловушки. Менее десяти минут назад я с грустью размышляла об их замечательном прошлом. Теперь же, из-за этого упаковочного ящика, я смотрела на них совершенно другими глазами.
Среди банальных истин, какие навязывает мне смерть Колдера, можно теперь назвать и такую: все относительно.
Мы стояли в раздражающе неприятном свете голой лампочки, и вот тут-то я поняла, что за чувства еженощно гонят моего соседа Дэвида Броуди в коридор и заставляют гасить безжалостно-яркий свет, который вытаскивает наружу даже самую малую каплю паранойи.
— Рассказать никому нельзя, — обронила я. — И помощи ждать неоткуда. Полиция причастна к этому делу, как, вероятно, и правительство, и собственная Колдерова жена. Помощи ждать неоткуда, — повторила я, и голос у меня едва не сорвался.
— Помощь нам не нужна. Пока не нужна, — сказал Лоренс.
— Ну что ты такое говоришь! — воскликнула я. — А вдруг они и за нами уже следят, эти люди, кто бы они ни были?! Что тогда?
Перед глазами у меня разом нарисовался Найджел Форестед, роющийся в моих вещах, выворачивающий наизнанку сумочки, опорожняющий шкаф. Вспомнились мне и агенты спецслужбы, которые выпытывали Джоуэла о Колдере, а Франки — обо мне.
— Если хочешь знать, мною они уже интересуются. Эти люди, кто бы они ни были. — И я рассказала о джентльменах, которые приходили с вопросами. — Какое отношение, на их взгляд, я имею к этой истории? К смерти Колдера?
Лоренс ладонью отвел волосы со лба.
— Ну, что это твоих рук дело, они точно не думают.
— А что же они в таком случае думают?
Он посмотрел на меня — как я теперь понимаю, именно с таким видом, с безнадежной усмешкой, он обычно сообщает пациентам самые скверные новости — и сказал:
— По-моему, они думают, ты знаешь, кто это сделал.
— Но я понятия не имею. Ты же знаешь.
— Да, я-то знаю. А они нет.
Я подняла воротник и, глядя себе под ноги, спросила:
— А ты знаешь, кто это сделал?
Он, как всегда неуклюже, переступил с ноги на ногу. Засунул руки поглубже в карманы.
— Да. Пожалуй, да.
— Ну?
— По-моему, Чилкотт.
Я посмотрела ему в лицо. В этом странном металлическом свете оно казалось застывшим и холодным, как лед в кошмарной морозильной капсуле Колдера.
— Не знаю, как он это сделал. Пока не знаю. Но непременно выясню… и прикончу его.
После долгого молчания я наконец сказала:
— Почему ты его ненавидишь? В смысле Чилкотта?
Лоренс вынул одну руку из кармана, подергал за шнурок, привязанный к цепочке выключателя.
— Всю ненависть можно объяснить одной фразой, Ванесса… Вон там в морозильнике лежит мертвец. Он и тот человек, который, как мне кажется, убил его, использовали друг друга, чтобы прибрать к рукам очень важную сферу медицинской практики в нашей стране. Один производил сильнодействующие препараты — второй их проталкивал. Проталкивал в связи со своими чудо-операциями по шунтированию. Обычным докторам, которые пытаются спасать обычных пациентов в обычных условиях, тоже доставалось. В смысле, их отпихивали в сторону.
— Прости. До меня не дошло, что Чилкотт нанес тебе ущерб.
— Не мне лично. Он не приходил ко мне в клинику и не говорил: убирайтесь! Он говорил это моим пациентам. А стало быть, мне лично мог и не говорить. Президент, который ходит, разговаривает, дышит, улыбается, — аргумента лучше просто быть не может. Мандат с большой буквы.
— Ты говоришь так от зависти, — поневоле сказала я, ведь, похоже, это была правда.
— Нет. Не от зависти. От горечи. Работать иной раз просто невыносимо тяжело. У меня масса собственных пациентов, которые ходят, разговаривают, дышат, улыбаются, Ванесса. Только они не стоят в одном ряду с Оуэном Уорнером, президентом Соединенных Штатов.
— А какая разница? Они все живы. Включая президента.
— Так нам говорят. Так говорят.
— Господи, о чем ты?
— О том, что у меня выживаемость выше, чем у Чилкотта. Потому что не завышена с помощью сильнодействующих препаратов.
— О-о. — Я растерялась. — Ты хочешь сказать, что президент умрет?
— Да. Но, сказать по правде, дорогая… — Лоренс намотал шнурок на палец, — мне наплевать.
Он усмехнулся.
Лучше бы он не усмехался. Ведь эта усмешка делала его таким же, как все остальные. Очередным мстительным ничтожеством.
— Может, пойдем? Мне необходимо уйти отсюда. Сию же минуту, — сказала я.
Лоренс выключил свет.
К выходу мы направились впотьмах.
97. Пришел Лоренсов черед исполнить мою прихоть.
Лили.
Начали мы с того, чего я раньше никогда не делала. Прошли по аллее за Дортуаром, обогнули его и вошли в гостиницу через служебный вход. Не сговариваясь. Какими соображениями руководствовался Лоренс, сказать не могу, но я поступила так от стыда.
Я стыдилась увиденного, стыдилась услышанного от Лоренса и того, на что все это намекало. А еще — да, правда-правда — мне было страшно.
Лагерное прошлое научило меня, что большая часть ужасающего и множество злодейств случаются средь бела дня. Потемки тут без надобности. Как-никак, Цезаря убили в присутствии сотни с лишним человек — между полуднем и пятью часами вечера. Именно в здешних водах, у побережья Мэна, мы видим страшенных акул, окруженных этаким ореолом ужаса. Но настоящие акулы — затаившиеся в потемках — не причиняют вреда, пока не поднимутся к свету. Господи, думала я, скорей бы уж стемнело.
Мы пробрались меж мусорными ведрами и штабелями старых картонных коробок, поднялись на кухонное крыльцо, отворили затянутую сеткой дверь — сетка грязная, лет пятьдесят не меняли, мухи об нее так и бьются — и очутились на лестничной клетке, где слышался плеск воды в мойке и прямо-таки оглушительный лязг кастрюль и сковородок. И еще там кто-то пел:
Иные говорят, что сердце — колесо:
Не починить, коли погнешь его.
Моя любовь к тебе — корабль, что в волнах тонет,
И сердце в бездну вместе с ним уходит.
Я шла впереди, Лоренс за мной, и, когда мы добрались до площадки третьего этажа, я уже изрядно запыхалась. Помедлила, опершись ладонью о пожарную дверь, в ожидании, когда сердцебиение успокоится.
— Хочешь, я пойду первым? — спросил Лоренс.
Я покачала головой. Если с Лили Портер что-то случилось, я должна узнать первой.
