Книга У каждого в шкафу - Наташа Апрелева

Никто из трех девочек не знает, каким будет этот день.

Средне-русая даже не возьмется сказать вообще, день ли это. Или ночь? Порядка двух недель (или трех?) она выходит из комнаты только в общественную уборную и — редко — в душ. Средне-русая голова теперь знает, что этого младенца ей послал Бог, как и должно происходить с Богом и младенцами. Не надо ей ничего более, все пазлы послушно выстроились в задуманную картинку, когда в комнату ворвался Боб с сумасшедшими глазами и увидел своего сына на ее руках. Все ей стало понятно, раз и навсегда: маленького, слабого, больного ребенка, несчастное создание, обреченное жить в безжалостной стране и шарахаться в сторону от недобрых любопытствующих взглядов и окликов «даун», Боб не оставит. Будет тянуть, растить, выхаживать и любить, конечно же, любить. Никаких широкоплечих юношей из военно-летного училища. Никаких прогулок в Пушкинском скверике. Никаких соседей по комнате добряков дядей Федоров. Да и со всей остальной их ерундой надо заканчивать, хватит, добаловались. Надо заниматься ребенком. Ничего, справятся. Вот оно — их спасение — плосколицый кричащий младенчик с монголоидным разрезом синеватых глаз.

Пусть общество считает, что ему, обществу, приятнее: средне-русая родила от коменданта общежития, от крановщика с соседней стройплощадки, от дворника Пантелеймона Евстархиевича, от преподавателя с кафедры общей хирургии. Средне-русой наплевать на мнение общества, и на само общество — тоже наплевать.

Похоже, что все-таки вечер. Возвращается с работы замученная черная голова — устроилась медсестрой в детскую поликлинику, уныло плетется разогревать скучный обед — картофель, тушенный кусочками с морковкой, тоже кусочками, и перцем-горошком.

Черная голова устала, так устала. Она не хочет ничего, кроме как поспать на чем-нибудь мягком более сорока минут подряд. Уже три недели у нее такой возможности нет. Дома периоды ребенковского затишья не превышают получаса, а во всех остальных местах мало того, что надо учиться и работать, но и нету приемлемых мест для сна. Полуживая, застывает над кастрюлькой с картошкой, кусочками. Бормочет: «Я три ночи не спал, Я устал. Мне бы Заснуть, Отдохнуть… Но только я лег — Звонок! — Кто говорит? — Носорог. — Что такое? — Беда! Беда! Бегите скорее сюда!»

У белой головы настроение, напротив, бодрое и очень, очень боевое. Никаких стихов давно скончавшихся детских поэтов она не читает, она чеканит шаг по улице, напевая в ритм для себя неожиданное: «Дан приказ — ему на запад, ей — в другую сторону-у-у, уходили комсомо-ольцы на Гражданскую войну…» Откуда выплыла незамысловатая советская песня на стихи какого-то деятеля культуры, белая голова не задумывается. Задумывается она совершенно о другом. На курсе ходят странные слухи о материнстве и детстве в рамках отдельно взятой комнаты, и необходимо самостоятельно в ситуации разобраться, сделать выводы, принять решения, поставить цели, наметить задачи. Белая голова отлично знает, что всегда и во всем выигрывают те, кто не ждет удачного и выгодного стечения обстоятельств, не рассчитывает на счастливый случай, а создают этот самый случай сами. Творят. Созидают. Она готова к созиданию. Никого никогда она не любила так, как Боба.

«Уходили, расставались, покидали тихий край… ты мне что-нибудь, родна-ая, на прощанье пожелай!» Белой голове никаких таких пожеланий не надо, мерси. Она идет в общагу, где не была с достопамятной новогодней ночи. Не была и не была. А вот теперь — идет. Четкий шаг, новые высокие сапоги, ботфорты — по европейской моде, новая ондатровая шубка — мама привезла из Чехословакии, отмахивает рукой — раз-два, раз-два. Обманный все-таки этот месяц — март, уже ждешь тепла и света, а завывают вьюги и рано темнеет. Надо было выйти пораньше, но пришлось ждать, пока родители не отправятся на юбилей, не приедет заказанное такси.

Немного помедлив на пороге общежития, как перед прыжком в холодную воду, она стремительно проходит, поднимается по лестнице, последовательно вбирая подзабытые запахи: незатейливого супа, тушеной капусты, студенческих «хвостов», медицинского спирта, разливного пива, светлых надежд, твердой веры и любви, конечно же, любви. Заходит на этаж. Первая, кого она встречает в темноватом коридоре, — средне-русая голова в роли Мадонны. На руках хнычущий младенец, сотрясаемый в попытках как-то его заткнуть, догадывается белая. Ага. Вот оно, материнство и детство. Имеет место. Она останавливается, внезапно сделалось очень трудно, почти невозможно дышать. Маленькие демоны, совсем не злые, запели и заговорили своими стрекозьими голосами, и все одновременно. Погодите, погодите, я так ни фига не разберу.

Средне-русая голова неожиданно радуется визиту белой головы, они сто лет не виделись, почему-то, куда ты пропала, тут у нас такие дела. Такие дела. Средне-русая голова довольна, что можно немного поговорить со своим человеком, тем более что она все равно топчется тут, в коридоре, давая возможность соседке поспать. Средне-русая голова внезапно ощущает, как давно она просто так не болтала с подругой, как обычная девочка, и она говорит много, всякого-разного. Белая голова — не общество, белая голова — ближайшая подруга, ей можно все рассказать. Прелестный малютка, не такой, как все, глазки-шейка-ладошки, новая задача на всю жизнь, ты посмотри, это мой сын, это мое все, это наше все.

Белая голова в ужасе. Пытается осмыслить, осознать услышанное, ничего не понимая и уже понимая все. Заткнитесь, вы, обращается она к демонам, совсем не злым, мне надо подумать. Интереснейший это аспект — принятие важного решения, кому-то на это нужны годы, а вот белой голове хватает пяти минут. Еще пять минут, чтобы успокоить колотящееся о ребра сердце. Еще минута, чтобы не дрожать противно голосом и предложить дружелюбно прогуляться, что ли, в холл, что ли, на балкон, подышать воздухом, торчишь здесь с ребенком, напротив сортира, а чем он дышит? мочой и грязной тряпкой? ничего он не замерзнет, мы его шубой, если что.

Предложить взять утихшего дауненка на руки, ты устала, можно я, а ты как раз покуришь, отдохнешь, только покажи, как поудобнее, ага, ага, держу, госсподи, госссподи, следить за лицом, никаких гримас отвращения, прелестный малютка, как и было сказано.

Поднимаются на пол-этажа. Выходят на балкон. Излюбленное место отдыха студентов, обширный балкон выходит на заброшенный пустырь, летом зарастающий страшной для аллергиков лебедой. Ой, и правда, восхищается средне-русая, с наслаждением вдыхая холодный вкусный воздух, как хорошо-то. Просит сигарету. Белая голова кивает на сумку. Средне-русая торопливо закуривает. Белая немного заглядывает за балконное ограждение, рассматривает неширокую асфальтовую дорожку, горы мусора и мрачно нахохлившиеся неопрятные кусты. Боишься — не делай, напоминает она себе любимейшее папино изречение, а делаешь — не бойся. Поднимает хромосомную ошибку над головой. Кидает вниз. Раздается глухой удар, совсем негромкий. Да сколько он там весит, несчастный ублюдок? Оборачивается. Открытый в беззвучном крике рот средне-русой. Лицо обезьяны. Она кидается к перилам, перегибается в поясе. Вот и прекрасно. Белая нагибается, хватает ее за тонкие лодыжки, и, с усилием приподняв, направляет в полет. Не такой уж длинный. Но точно — последний. Второй удар доносится отчетливей. Ну правильно, разожралась, подруга. Тяжелая, как черт знает что. Белая голова отдувается. Отряхивает руки.