Навья коснулась подоконника тонкими пальцами. Улыбнулась напоследок, блеснув в сгустившемся сумраке — огня зажечь словинец не подумал — зубами. Оттолкнулась. Впорхнула в оконный проем, подобно птице. На миг мелькнули ягодицы, икры, пятки…
И все.
Будто бы и не было никого.
Годимир недоуменно глядел на меч, на сундук напротив, на окно.
Может быть, привиделось?
Да нет. Не может такого быть!
Кожа запястья еще хранила память о прикосновении. Перед глазами, как наяву, стояла гибкая фигурка, зеленоватая кожа, длиннющие волосы.
Чудо как хороша. Хоть и нежить.
Как это она сказала? Любовь — это вино…
Любовь…
Дверь распахнулась.
— Ты чего это в темноте сидишь? — весело воскликнул Олешек. — Или спишь уже?
Интересно, наигранность в его словах почудилась Годимиру после замечания навьи или он сам научился различать оттенки речи шпильмана?
— Заснешь тут… — буркнул рыцарь.
— Значит, страдаешь в гордом одиночестве. — Олешек безошибочно, даром, что темнота сгустилась окончательно, нащупал плошку с маслом — она стояла на полу, в изголовье его сундука. Щелкнул кресалом. Еще раз… С третьего раза затлел трут. Шпильман раздул красный, едва заметный огонек и зажег каганец.
— Во! А меч зачем вытащил? — удивленно округлил глаза Олешек, разглядев наконец-то Годимира.
— Значит, надо было, — довольно невежливо ответил словинец.
— Что это ты злой такой, а?
— Не «акай». Знаешь, кого я видел?
— Не знаю! — беспечно перебил рыцаря Олешек. — Зато я, знаешь, кого встретил?
— Кого? — нахмурился Годимир, не зная — злиться ему или не обращать внимания на выходки музыканта.
— Пархима!
— Быть того не может! Его ведь убили.
— Так это Пархима, у которого внуки, убили. А я нашего видел. С которым мы на телеге ехали.
Годимир крякнул:
— Вот я бы с ним поговорил. Все бы повыспросил. И почему он сбежал, и откуда рубашка, кровью измазанная, и с какой такой радости товар бросил?
— Ага! Спросишь ты его! — ухмыльнулся шпильман. — Если поймаешь. Я хотел догнать, да куда там! В толпу угрем нырнул — поминай как звали.
— А точно он? Может, спутал?
— Да нет. Не мог я перепутать. Не слепой. Бородка его. И кучма наполовину облезлая, и киптарь… Все сходится. Он это. Пархим.
— Так что ж ты не окликнул его? Позвал бы…
Олешек окинул рыцаря укоризненным взглядом. Вздохнул. Молча установил цистру в углу. Пошатал, убедившись, что сам по себе инструмент не упадет. Скинул сапоги и улегся на сундук. Глядя в потолок, проговорил рассудительно:
— Вот смотрю я на тебя, пан рыцарь, смотрю и думаю — ты уже вырос или ребенком остался?
— Что? — опешил словинец. — Ты к чему это?
— Да если бы я его окликнул, он бы втрое шустрее смылся. Тех, с кем дружбу водить хотят и на оклики отзываются, на дороге не бросают не попрощавшись. Хитрый он мужик. Ушлый. Точно что-то замыслил…
— Узнать бы — что.
— Узнать-то можно. — Олешек почесал нос. Подумал. Почесал бровь. — А зачем?
— Ну, не знаю…
— То-то и оно, рыцарь Годимир. То-то и оно. Коли не знаешь зачем, нечего и время убивать на пустое дело. Тебе вон о своей беде заботиться надо.
— Верно, — не мог не согласиться Годимир. — Ну, а что обо мне в замке говорят? Ты-то послушал, я надеюсь?
— Я-то послушал… Кстати, не «нукай», терпеть не могу. Сколько можно просить?
— Ладно, не буду. — Словинец нетерпеливо тряхнул чубом. — Так что про меня говорят?
— А ничего не говорят.
— Как так?!
— Да уж так. Все только и толкуют, что о предстоящем турнире и о том, как схватятся пан Тишило и пан Стойгнев. Про полещука тут многие наслышаны — он у моста над проезжающими рыцарями здорово покуражился. Кое-кто из молодых даже ехать не решился, прослышав о нашем бело-красном пане. А иные в обход добирались — ниже по течению Щару вброд переходили. Говорят, пару коней потеряли. Камни скользкие, нога соскакивает, и хрясь! А пан Стойгнев тоже боец прославленный. Одних лишь походов за Усожу на его счету до десятка. И с Загорьем воевал, и новые земли в левобережье Горыни отвоевывал. Один оруженосец клятвенно клялся, что пан Ланцюг за один раз с тремя горными людоедами справляется. Порубит в мелкую капусту и даже не вспотеет…
— Ну да! — с ехидцей пробормотал Годимир. — Кикиморой пообедает и шилохвостом закусит.
— Я за что купил, за то продаю! — рассмеялся Олешек. — Само собой, веры таким рассказчикам немного, но послушать бывает любопытно.
— Ладно, дальше что?
— Что дальше? А вот что. Весь замок гудит, прикидывают, как будут пан Тишило с паном Стойгневом биться? Конными или пешими? На каком оружии? Как поединок закончится? Были бы деньги, я бы поставил. Пожалуй, на нашего полещука, хоть Стойгнев, по всему видать, боец тоже из серьезных.
— А про меня, значит, ничего?
— Ничегошеньки. Хочешь, знамение сотворю?
— Не хочу.
— Вот и хорошо. Как отец Лукаш, иконоборец наш дорогой, сказал бы — грех божиться, Господа всуе поминать. — Олешек сладко зевнул. — Я так думаю, погуляли, поговорили, пора и на боковую.
Он уселся и принялся стаскивать зипун, стараясь не слишком усердствовать, чтобы ненароком не оторвать рукава.
— А меня ты и не спросишь, что приключилось? — обиженно проговорил Годимир.
— А что с тобой могло приключиться? — беззаботно ответил шпильман. — Ты же не уходил никуда.
— Не уходил. Верно. Зато гостей принимал. И каких!
— Каких же? — удивленно воскликнул Олешек. — Неужто королевна Аделия заглядывала? Я, кстати, спрашивал — она на людях почти не показывается…
— Да какая королевна! — с жаром воскликнул рыцарь. — Навья!
— Чего?
— Не чего, а кто!
— Ну, кто?
— Вот видишь, сам говорил, а сам «занукал».
— Мне можно. Я изредка. Так кто такая навья?
— Помнишь, я тебе сон пересказывал?
— Помню. Отчего же не помнить?
— Вот зеленокожая и есть навья… Пробралась в окошко, представляешь? А пока мы с тобой говорили, висела снаружи, за плющ уцепившись…
Чем дальше рассказывал Годимир, тем больше округлялись глаза музыканта. Прямо как у филина. Был миг, когда рыцарь подумал — все, лопнут сейчас с натуги. Но глаза шпильмана выдержали. Не выдержала челюсть, отвисшая до груди при упоминании о вомперах и волколаках. Хорошо еще, Годимир решил промолчать о «ненастоящести» Олешека, а то бы добил, пожалуй, бедолагу неотвратимее корда.
