И ничего не изменилось. Нет, внешне, конечно, все стало совсем иначе, но сама природа человека осталась неизменной. Низменные телесные нужды по-прежнему правят миром: жажда наживы, похоть, желание поглумиться над слабым. Это было раньше, и это есть сейчас.
День Гнева не изменил ничего. Получив по загривку, человечество подумало-подумало да и приспособилось к новым условиям. После чего преспокойно взялось за старое.
Урок не пошел на пользу.
И теперь Господь решил его повторить… Я, конечно, далек от того, чтобы считать себя умнее Всевидящего и Всемогущего, но неужели он надеется, что это возымеет действие? Ну, станет нас еще вдесятеро меньше, ну рухнет жизнь немногих оставшихся на планете городов, ну возрастет количество нечисти, ее сила и жестокость. И что? Покатится все по известному уже сценарию, пойдет по наезженной колее: сначала всеобщий хаос и паника, потом засилье мародеров, грызня за власть, медленное тяжелое восстановление общественных служб, сужение периметра и постепенный возврат уцелевших везунчиков к прежней привычной жизни.
Это в лучшем случае.
А в худшем… который, кстати, куда более вероятен! Жалкие клочки оставшегося от былого великолепия человечества. Дикари, с потрясением глядящие на постепенно разрушающиеся от времени города. Островки разумной жизни, медленно тающие под жестоким натиском внешнего мира… Или же полное и абсолютное уничтожение? Гибель человечества от рук, когтей и клыков обретшей новые силы после второго Апокалипсиса нечисти?
Нельзя воспитать в человеке что-то хорошее, подбрасывая ему неприятности, испытывая его болью и страданием. Таким образом можно сотворить только законченного мерзавца, наслаждающегося чужими муками. Или угодливого трясущегося раба, готового на все, лишь бы избежать очередного удара кнутом.
Вот только с помощью сыплющихся с неба прямо на головы всеобщих благ тоже ничему хорошему научить невозможно. Дай человеку все, что он пожелает, — и получится самовлюбленный, капризный, недалекий слюнтяй. Нет, сам по себе пряник тоже бесполезен.
Будущее — в комбинации того и другого. Пряник и кнут. Кнут и пряник…
Добро и зло…
Мне трудно судить, насколько был необходим День Гнева. Может быть, если б не вмешательство Всевышнего, все обернулось бы гораздо хуже. Не знаю. Но я понимаю, что сейчас не время для еще одного удара кнутом. Слишком велик риск… Слишком велика вероятность того., что человек после него ступит на тропу превращения если не в мерзавца, то уж точно в раба.
Неужели Всевышний этого не понимает?
Уверен, что понимает.
Но тогда что?.. Как?.. И зачем?..
Нет ответа…
Я вновь взглянул во двор. Мужичок снял с костра очередной кусок проволоки, приплясывая и перекидывая его из руки в руку, сдернул насаженный на него кусок мяса. Кинул в рот: И, смешно раздувая щеки, зачавкал.
Поморщившись, я слез с подоконника и вышел в коридор. Постоял немного, глядя на грязные обшарпанные стены, давным-давно разбитые лампы и густо присыпанный мусором пол, на чумазого, похожего на крысенка человека, поспешно прошмыгнувшего по коридору мимо меня. Подумал. И вернулся, для того чтобы прихватить с собой самую большую свою ценность: то, что я не мог взять с собой, но не мог и оставить здесь.
На то, чтобы найти ведущую на чердак лестницу, много времени не понадобилось. Взобравшись по скрипучим деревянным ступеням, я медленно толкнул провисшую дверцу и, пригнувшись, шагнул вперед. Хмыря я заметил сразу. В полутьме чердака, на фоне настежь распахнутого полукруглого оконца не заметить его было трудно.
Хмырь опять сидел на подоконнике. Уж не знаю с чего пошло такое единодушие, но здесь все почему-то предпочитали сидеть именно на подоконниках. И даже я сам, едва попав в здешнюю теплую компанию, моментально перенял эту привычку. Но мне-то простительно — у меня в комнате другой мебели просто не было.
Я подошел. Кивнул покосившемуся в мою сторону Хмырю. За неимением места на маленьком подоконнике прислонился к стене.
Лениво выпустив в темнеющее небо неровное колечко дыма, Хмырь протянул мне недокуренную самокрутку.
— Будешь?
Я молча помотал головой.
— И правильно. Дрянь, а не табак. Наполовину опилки… — Хмырь щелчком отправил дымящийся окурок вниз. — Слышал, ты Жирдяя вместе со всей его бандой отметелил. Правду говорят или брешут?
Я только вздохнул. Прошло не больше получаса, а все уже в курсе. Не зря говорят: слухи — самая быстрая вещь на свете.
— Правду.
— Зря, — коротко буркнул Хмырь. И пояснил то, что, по-моему, в пояснениях не нуждалось. — Жизни теперь тебе здесь не будет. Он тебя из-под земли достанет, не успокоится, пока не отомстит втройне.
— А что мне еще оставалось? Безропотно позволить себя ограбить и избить? — Я громко фыркнул, выказывая свое отношение к столь бесхребетному поступку. — Или с максимальной вежливостью выставить этих дураков за дверь? «Извините, у меня нет настроения с вами драться…»
— Убить надо был о, — меланхолично сказал Хмырь. — Если ввязался в драку, всегда доводи ее до конца. Никогда не оставляй противникам второго шанса, потому что тебе они его точно не оставят.
— Не за что убивать было, — мрачно буркнул я, несколько огорошенный столь циничным и жестоким взглядом на жизнь. — Да и противно как-то.
— Убивать всегда противно. Но иногда, к сожалению, — надо. — Вытащив из кармана кисет и обрывок газеты, Хмырь несколько недоуменно посмотрел на них и смущенно сунул обратно. — Вот только когда оно наступит — это самое «надо», — каждый для себя выбирает сам. И главное — не ошибиться. Потому что, если сделаешь неверный выбор, если не убьешь, когда должно, или убьешь, когда не должно, ты проиграешь. Раз и навсегда проиграешь…
Некоторое время мы молчали. Потом я тихо, едва слышно спросил:
— Где ты служил?
Но ответа так и не дождался… Впрочем, в некотором роде ответом можно было посчитать промелькнувшую в его глазах боль. Но истолковать столь мимолетный и расплывчатый знак я так и не сумел. Быть может, если бы на моем месте была Мать Евфросиния или Еременко, им бы хватило и этой малости, чтобы до конца размотать клубок чужой жизни. Но я — то ведь всего лишь человек.
Всего лишь человек…
А кем бы я хотел быть?..
— Скажи, — негромко спросил я, — если б ты знал, что завтра будет конец света… Что бы ты сделал?
Я не хотел задавать этот вопрос — он вырвался как-то сам собой. Но теперь я понял, что он действительно важен. И против воли задержал дыхание, дожидаясь ответа.
— Не знаю, — после недолгой паузы ответил Хмырь. — Наверное, пошел бы и напился. А потом до самого утра сидел на крыше, смотрел в небо и очень-очень хотел, чтобы напоследок прошел дождь.
