Оболочка мертва, даже если еще тепла на ощупь, а по твоим рукам бежит что-то красное, текущее из нее. Это вещь, хотя в глазах у нее, быть может, застыл тот же кусочек неба, на который ты смотрел секундой раньше. Она бездушна, как бездушно рассохшееся дерево или глиняная миска. Не потому, что рядом оказался смертоед, высосавший из нее жизненные соки и душу, а потому, что еще кому-то в этом суматошном, сумасшедшем, вздорном, непонятном мире вздумалось совершить одну-единственную простую вещь. Превратить человека в вещь.
— Знаешь, почему он звал меня Шутником? — спросил я.
Петер покачал головой, отчего-то стараясь не глядеть на меня. Видимо, задумавшись, я теряю способность управлять своим лицом. Скверная привычка из числа тех, которыми набираешься, пока живешь в одиночестве.
— Это было в одной деревне где-то на западе. Небольшая такая французская деревенька, знаешь, из таких, обычных… У них вечно на изгородях еще растет жимолость. Глупейшее растение. А дома там красят в белые и синие цвета, тоже очень глупо выглядит. Не помню ее названия, помню только приставку Сен-. Во Франции так частенько называют села — то какой-нибудь Сен-Шамон, то Сен-Флери. Что-то на Сен-. Мы выбили оттуда французский полк, выбили напрочь, подчистую. Всю околицу разворотило ядрами, земля как на пашне… И там был этот запах рваной жимолости с привкусом пороха. Такой запах, как бывает весной — знаешь, как траву режут косами, пьянящий такой, едкий, сытный запах… Мы вошли в деревню почти без боя — все, кто мог держать оружие, скрылись в лесу. Я даже не видел там ни одного солдата, только пепел в непривычных мундирах. С нами были фойрмейстеры, а они редко церемонятся, знаешь ли. Не было даже раненых.
Петер все смотрел в тарелку, не пытаясь что-то сказать. Но оборвать себя на полуслове я не мог.
— Нас оставили в той деревеньке до конца лета. То ли мы были в чьем-то резерве, то ли кто-то где-то укреплял линию фронта, не знаю или не помню, но мне и тогда не было до того дела. Было главное — нас оставили в покое. Дали передышку. Каждая минута тишины на войне — это минута ожидания висельника, стоящего под петлей. Кусочек времени, который отведен твоему не до конца обожженному и перепачканному телу, чтобы пошляться по твердой земле.
Мы жили там неделю или две, прежде чем все стало становиться хуже. Французы, сбежавшие в лес, отсиделись, почистили от страха панталоны и начали делать вылазки. Сперва робкие, но с каждым разом все более беспокоящие. По нашим расчетам, их там было сотни две, не меньше. Все обученные, с оружием. Они появлялись в сумерках, как тени, а исчезали всегда до рассвета. Это была их земля, они знали ее лучше, чем мы — собственные седла, и они не тратили времени на то, чтобы строиться во взводные колонны и маршировать под барабаны на наши пушки. Начали пропадать часовые, дозорные. Всегда по ночам, и почти всегда бесшумно. В цепи охранения на околице горели костры, но они обходили их или делали наскок там, где наших людей было меньше всего. Они хитрые бестии, эти французы… Выйдешь утром прогуляться на окраину и находишь двух-трех солдат, прибитых к ближайшей сосенке деревянными клиньями. Потроха вырезаны, глаз нет, а то и в рот что-то засунуто… Не буду портить аппетит.
Про аппетит можно было и не волноваться: Петер глядел в сторону, и лицо у него было пустое, как поверхность озера в безветренный день.
— Они налетали небольшими отрядами, иногда стреляли, но чаще подбирались вплотную и выскакивали из-под земли. Если мы успевали заметить переполох в охранении, к нашему подходу там уже не оставалось ничего, кроме трупов. В лучшем случае мы находили их просто так — в земле, со вспоротыми животами и перерезанными шеями. Про худший я уже говорил. Они не воевали против нас, они методично вырезали заразу, захватившую часть их земли. Мы чувствовали их злость. Не подумай, в этом не было ничего магильерского, то было другое. Их злоба висела над нами, как невидимая туча, которая не заслоняет солнца, но полнит душный воздух сполохами вроде искр. И искры эти жгли, готовясь вот-вот превратиться в самый настоящий пожар. Из деревеньки ночами уходили жители, шли в лес и тоже брали в руки оружие. Из других частей, расквартированных в соседних деревнях, нам докладывали о том же. Селяне, это глупое мясо войны, безмолвное, несмышленое, ленивое мясо, покорное, как пасущийся скот… они тоже начали действовать. Тебе неинтересно?
Петер вздрогнул от обращенного к нему вопроса, но все же мотнул головой:
— Интересно.
— Это ответ на твой вчерашний вопрос. Будь готов к тому, что смертоед может ответить. В общем, лето выдалось до крайности жарким, чего таить. Мы пытались что-то делать, но нас было слишком мало, да и делать ничего толком мы не могли. Несколько раз пытались прочесывать лес, но ублюдки были слишком осторожны, чтобы сидеть у нас под носом, они отходили далеко, дальше, чем мы могли двигаться сами, заводили нас в засады и топи. Именно там я научился так улыбаться, — я повернулся к нему левой стороной лица, хотя знал, что каждая линия моих рубцов известна Петеру, как морщины на собственных ладонях. — Удар пехотной палицы с железными скобами. Наш полковой лебенсмейстер говорил, что скорее поставил бы сто крон на то, что петух поднимется на Луну, чем на то, что ему удастся собрать мою голову в одно целое. Остальные гибли, калечились, зверели…
Я слышал, в Индии так ловят тигров — роют глубокую яму, в дно которой втыкают острые колья, сверху маскируют ее и заманивают в нее тигров. Тигр падает, но чаще всего выживает. Даже пронзенный в нескольких местах насквозь, он слишком живуч, чтобы умереть сразу — и тогда охота превращается в изматывающую травлю. К тигру нельзя подойти, потому что неосторожно сунувшегося под лапу он одним ударом превратит в истекающую кровью лепешку. Его тычут копьями, кидают в него камни, со всех сторон сразу, бывает, что и несколько часов подряд. Тигр звереет от боли и ярости, рвет собственное тело в клочья, пытается дотянуться до обидчика… Обычно до того времени, пока кто-нибудь ловкий не зайдет сзади и не добьет его сильным метким ударом. Я читал про такую охоту в венских журналах, быть может, они и врали, но мне так не показалось. У нас было что-то похожее, мне кажется. Этим тигром были мы — запертые в деревне, придавленные этой проклятой ненавистью, прущей со всех сторон, шипящей в воздухе, чернеющей в сумерках.
Селяне помогали «лесным», как могли, давали провизию, оружие, проводников. Нас же они заводили в болота и бурелом, давали павшую от болезней скотину и воду с толченым стеклом. Они ненавидели нас так сильно, что мне казалось, будто соломенные крыши в любой момент могут вспыхнуть от этой ненависти, столько в ней было жара. Мы начали вешать их, сперва по одному-двум в неделю, потом по пятерке за каждого погибшего имперского солдата. Но мы были тигром, размахивающим когтями в воздухе. И чем громче был рык, тем больше людей выжидало минуты для завершающего удара.
Подкреплений не было, приказов тоже, пошел слух, что нас будут морить здесь до самой зимы. Исчезали дозорные, исчезали спящие в избах солдаты, исчезали ушедшие в лес и даже вышедшие на дорогу в сумерках. Время от времени французам удавалось вырезать сразу целые отряды, когда те шли на помывку к реке. В отместку фойрмейстеры обычно сжигали заживо пару десятков местных, но толку от этого не было никакого. Сполохи были все ближе, и под конец мы целыми днями сидели взаперти, боясь высунуться даже на улицу. Мерзко, верно?
