– Но она была там. Я видела. – Голос ее сорвался на крик.
– Ты же не родилась тогда, как ты могла видеть? – Взгляд Антона был все еще тяжелым.
– Не знаю, – в замешательстве ответила девочка. Взгляд ее метался, будто что-то искал в пространстве. – Я видела: там горы, лес и речка на дне оврага. – Говорила без прежней запальчивости, в интонации сквозила потерянность.
Наталья скорбно свела густые брови, умоляюще взирая на мужа.
У Антона мелькнуло подозрение, что за день девочка перехватила через край впечатлений. Он решил не давить на нее, согласно кивнул. Но она как будто почувствовала истинное побуждение:
– Ты мне не веришь… – Надюшкины плечики уныло сникли.
– Не в этом дело. – Антон сгреб ее, усадив на колено. – Это реликвия. Ее хранят, а не исправляют, усекла? – Он потерся носом об ее носик.
– Но она там была. – Глаза ее подернулись лиловой дымкой.
– Я верю.
Антону еще долго потом не спалось. «Уж слишком она настаивала, значит, чувствует за собой правоту», – думал он. Ворочалась с боку на бок и Наташа. Постаралась притвориться спящей, чтобы не тревожить мужа попусту, но, когда он встал покурить, не выдержала, вышла, запахивая халатик.
– Ты на самом деле веришь в то, что она «видела»?
Антон притянул ее к себе за руку. Уткнулся в кружева сорочки, вдохнул теплый грудной запах. Наташа обхватила его голову руками:
– Ну что тебя гложет?
– Видишь ли… – Он замялся. – Может, и так. Даром «видения» обладала старшая Надя. Не думаю, что Малая добралась до папки, лишь бы оставить в ней нетленные каляки-маляки. Значок-то вывела больно специфический. Издревле это был символ редкой по нынешним временам профессии.
– Какой?
Головы он не поднял.
– Тоша, скажи мне!
– Ведовство.
Взгляд его пронзил Наталью. Где-то в глубине живота заныло:
– Их ведь жгли почем зря… – Она прикрыла рот рукой, глаза подернулись слезами.
– Не везде, милая, не на Руси. У славян «бабки» были в почете. Побаивались их, все напасти на них списывали, но уважали.
– Мне же Мирзо сказал, что Надюшка у этой карги. Такой был перепуганный! А я туда зашла, они обе сидят, как кумушки, и воркуют. Я ведь давно заметила, что старуха за Надькой прямо как следит. А народ, Тоша, к старой с бедами идет. То кошку драную лечить принесут, то свои болячки у нее залечивают.
– К маме так же ходили… – улыбнулся Антон.
– Так я про то и говорю. У нее и обстановочка, как в материной каморке. Склянки, банки, туесочки. Жуть такая! Черви в спирту плавают! – Она брезгливо поморщилась. – Надюха эту мерзость в руках вертит, разглядывает со всех сторон.
– Черви, говоришь? – Его губы искали Наташкин рот. – Надо будет завтра спросить, зачем их в спирту замачивают. Спать пойдем?
По дороге Наташа подоткнула дочкино одеяло. Девочка приоткрыла глаза, буркнула что-то про землетрясение, плюхнулась на другой бок и засопела.
Антон Адамович скрипнул зубами, застонал и, резко переворачиваясь на бок, уронил тяжелую руку на грудь жены. Наталья Даниловна дунула в лицо мужа, в складочку над переносицей, будто за ней притаилось тяжелое сновидение, но на лице осталась гримаса, похожая на безжизненную маску. Он видел заросшие вереском холмы у подножия скал. Тонкий отточенный лунный серп завис над каменистым уступом. Сумерки витали над землей, сгущались в низинах. Узкое, черное ущелье – Антон нутром чуял его смутные ориентиры – змеилось внизу, как проход в иной мир, зачарованный, мрачный.
– Антон! Антон! Проснись!
– А? Что?
Скавронский как очумелый вскочил с разложенного дивана. Наташа трясла его за плечо. Стекло в книжных стеллажах дребезжало. Фотография Хемингуэя улыбчиво покосилась и сорвалась со стены.
– Антоша, скорее. Землетрясение.
– Вертикальный толчок был? – быстро соображая, спросил он.
Наташа подталкивала Надежду к дверному проему в капитальной стене. Девочка окончательно еще не проснулась, врезалась коленкой о косяк, ойкнула.
По лестнице с грохотом ссыпались перепуганные соседи.
– Да что ж они делают! – возмутился Антон Адамович. – Ведь первой же лестница рухнет.
– Паника, Антоша. Иди к нам. Мы уж прижмемся.
В панели кухонного гарнитура все громче звякала посуда. Со стола грохнулся бидон с простоквашей. Ваза на телевизоре, от колебаний весело пританцовывая, двинулась к самому краю и наконец рухнула цветами вниз. Вдруг все затихло.
– Так. – Скавронский подмигнул дочери и сказал. – Сейчас жди!
Наталья Даниловна в ужасе ахнула, а Надежда, казалось, боялась пропустить самое интересное. Распахнутые блюдца глаз наполнились лиловым светом, потемнели. Она прислушивалась. Секундный толчок – и с антресолей залпом полетели книги. Висящий на стене в ванной комнате таз сорвался с гвоздя и еще долго продолжал елозить по кафелю юлой, издавая переливчатый звон. Наконец все стихло. Надюшка мгновенно нырнула в кровать:
– Я только сон досмотрю, мам?
– Да уж иди, сама разгребу последствия стихийного бедствия. Здорово тряхануло, – покачала Наталья головой.
– Брось ты это до утра. Иди ко мне. – Скавронский потянул ее за подол ночной сорочки. Она свернулась клубочком на его коленях совсем как маленькая Надюшка.
– Испугалась? – Скавронский покачивал ее в больших руках, словно убаюкивал.
Наташа улыбнулась, что-то вспомнив:
– А ведь она предупреждала… Может, и вправду что-то «видит»?
Фарватер Надежды
(1980–1982)(1)
Закатное солнце пульсировало, плавилось на крышах глинобитных мазанок, пробивало жарким дыханием задернутые занавески домов. Обнажив для его лучей длинные ноги, Надежда бубнила формулы из экзаменационных конспектов, но формулы расплывались, мысли растекались жаркой истомой. Она повертела на пальце кольцо. Показалась белая полоса. Удовлетворенная загаром, она влезла в лямки сарафана, одернула подол и побежала в ванную смывать с себя можжевеловое масло. Во дворе под истошный лязг расстроенной шестиструнки пел навзрыд Баха Салимов.
– Ну что, бродяга пес, повесил нос? – выводил он рулады гнусавым голосом. – Ты грусть мою в своих глазах принес. Я так же, как и ты, пришел из темноты, мы все уйдем туда, поджав хвосты.
Мелодия в его исполнении получалась неуловимо восточной и жалостливой. Надюшка выглянула из окна.
– Спускайся, – будто только ее ждал, крикнул Баха. – Есть дело.
– Подождешь. – И нырнула обратно.
