— Ким… Мне надо с тобой поговорить, но не у меня в номере.
— Не беспокойся, я умею держать себя в руках.
— Не в этом дело. Боюсь, там могут быть микрофоны.
Ким озадаченно поднимает брови.
— Все так серьезно?
— Мне нужна твоя помощь, Ким.
— Что ты натворил?
— Ничего. Дело во мне. И я не хочу, чтобы меня обдурили.
— Кто?
— Белый дом.
Она нажимает на последнюю кнопку. Двери закрываются, мы смотрим мультик над загорающимися цифрами. Лифт останавливается на пятнадцатом этаже, два японца в резиновых шлепанцах и белых купальных халатах — но у одного под мышкой папка — кланяются нам, видят, что кнопка 42 светится, еще раз кланяются и поворачиваются к нам спиной.
Через несколько секунд мы выходим на кафельный пол фитнес-этажа. Я иду вслед за Ким по коридору, который ведет к их так называемому бассейну — недоразумение да и только, крошечный, квадратный, в тепличной духоте среди небоскребов, расплывающихся за каплями на запотевших стеклах. Инструктор просит нас расписаться в журнале, выдает полотенца. Ким расстилает свое на последнем шезлонге в углу, поднимает спинку, усаживается. Я сажусь рядом, смотрю на японцев, которые, прохаживаясь по пояс в воде, сосредоточенно изучают бумаги.
— Ну, так что у тебя за проблема с Белым домом?
Я отвечаю под льющуюся со стеклянного потолка слащавую музыку:
— Я точно не знаю, чего они захотят, наверно, отправят меня этаким посланником в нефтяные страны. Ну типа: «Я, Агнец Божий, беру на себя грехи земные; я принес вам мир, а вы нам оставьте недра».
— Ты серьезно?
— Не доверяю я им. Если продавать душу, так хоть не вслепую, Ким. Я согласен быть Агнцем, но не бараном. Будешь вести переговоры за меня?
Она смотрит как-то растерянно.
— Я могу дать тебе аванс, — поспешно добавляю я и достаю конверт, который сунул мне пресс-атташе.
— Послушай, Джимми… ты ведь даже не знаешь, хороший ли я адвокат.
— Кроме тебя, я ни с кем не знаком.
— Я работаю недавно…
— А меня ждут через десять минут, чтобы подписать договор. Они меня уже обули с подпиской о неразглашении, не хочу второй раз быть лохом!
Она берет конверт и засовывает его в карман моей куртки.
— Хотя бы пойди к ним со мной, Ким… Мне важно им показать, что я не один, что есть кому постоять за меня, а то они думают, я на все соглашусь…
Ким достает из сумки блокнот и ручку.
— Что именно они тебе предложили? Постарайся вспомнить точные слова.
Я отвечаю, что речь шла о теологическом и духовном образовании, чтобы я развил свои способности на благо себе и другим и чтобы меня апробировал папа римский. Она невозмутимо записывает.
— По каким критериям?
— Что?
— Каковы твои аргументы для «апробации»?
— Генетическое досье и чудеса.
Она вздрагивает.
— Ты еще что-то делал после моего вывиха?
Я вкратце без похвальбы рассказываю ей про пончики, про воскресшего пешехода, про глаза слепого и про клен. Она записывает с бесстрастным лицом, с новой строки, ставя черточку после каждого события.
— Ты мне веришь?
— Я обобщаю. Если обе стороны убеждены в реальности фактов, мне не придется к этому возвращаться.
— Не говори им про клен: они велели мне пока больше никого не спасать.
Она перечитывает свои записи. Из раздевалки выходит пожилая дама: блестящий купальник, бирюзовые тени на веках, алая шапочка, скрученные ревматизмом руки и ноги. Она ковыляет к лесенке, кладет у бортика палку, падает навзничь в воду и плывет на спине безупречным, размашистым и изящным кролем мимо прогуливающихся по кругу японцев.
— И чего ты хочешь? — спрашивает Ким, вынув ручку изо рта. — Оплату по контракту, поденную, аккордную, гонорарную?
Я смотрю ей в глаза; меня трогает этот профессионализм, готовность применить свои познания к моей ситуации, не отвлекаясь на соображения сверхъестественного и религиозного плана.
— Не знаю… Ты бы что посоветовала?
— Гонорарную. Это позволит тебе предъявлять счет за то, что ты делаешь, и отказываться, если делать не хочешь, не рискуя неустойкой.
— Не в деньгах дело. Просто я хочу лечить кого хочу и когда хочу и разрешения не спрашивать.
— Ты готов подписать эксклюзив?
— Нет. Не желаю быть ни собственностью католиков, ни рупором республиканцев. Или демократов, если они победят на выборах. Не хватало еще, чтобы меня сбагрили вместе с мебелью. Перепродали…
— Если я добьюсь для тебя статуса добровольного медиатора, твоя независимость будет гарантирована юридически и финансово. У тебя недовольный вид.
— Да нет, это потому, что мы разговариваем у бассейна. Мне кажется, будто я смету обсуждаю.
— Ты сам попросил меня о консультации…
Я вздыхаю, вытягиваюсь в шезлонге и смотрю на облака, проплывающие над стеклянным потолком.
Ким еще минут пять вырабатывает свою линию, перечисляет возможные препятствия, вслух обдумывает приемы защиты и компромиссы. Странно, мои позиции укрепляются на глазах, а я чувствую себя все менее уверенно.
— А что если я ошибаюсь, Ким? Что если они навешали мне лапши на уши? Если они хотят просто-напросто спрятать меня в Скалистых горах, спокойно изучать мою кровь, мои реакции, мои способности, чтобы я был надежно изолирован? Прикинь, Христос на свободе, сеет смуту во имя истинных ценностей Евангелия, есть отчего содрогнуться миру! Все детство меня держали под стеклянным колпаком в лаборатории, я не хочу, чтобы это повторилось! Я потребую контракта, по которому Соединенные Штаты будут обязаны поставить все свои структуры на службу моему делу, с гарантией гласности, и чтобы мне были предоставлены все необходимые средства: телевидение, больницы, санитарные самолеты, персонал… А не то я сам выставлю себя на торги! Предложусь Африке, Азии, Европе… В конце концов, почему я обязан спасать свою страну, а не другую? Нет пророка в своем отечестве: ты должна сыграть на конкуренции.
— Пора идти, — говорит Ким, и мне кажется, она довольна, что время поджимает.
Она убирает блокнот в сумку, с озабоченным видом подправляет макияж.
— Сейчас мы их умоем, — подбадривает она меня и встает, захлопнув пудреницу.
Поначалу все шло как по маслу. В люксе 4139 было человек десять. Я представил Ким в первую очередь тем, в ком был уверен: Бадди Купперману и доктору Энтриджу. Они поздоровались с ней, сияя радушными улыбками, и как будто ничего не имели против, что я пришел со своим адвокатом. Епископ протянул ей руку; вместо того чтобы пожать ее, она поцеловала перстень. Он просиял — наверно, в их кругу так принято. Раскинув руки, будто обнять меня хотел в знак примирения, он попросил простить ему давешние резкие слова. Я простил от всего сердца и попросту предложил в следующий раз ударить меня по левой щеке. Он не въехал и спросил, почему я прошу меня ударить. И этот человек будет учить меня богословию! Я сказал ему: «Ступайте с миром», похлопав напоследок по плечу, и подвел Ким к Ирвину Гласснеру и судье Клейборну, а потом нас познакомили со всеми остальными. Говорун в замшевом пиджаке, тараторя без умолку, представил нам генерала, специалиста по питанию, преподавателя иностранных языков, духовного гуру и наконец единственную в команде женщину, толстую и мужеподобную, которой предстояло заняться моей внешностью. Я пожелал ей удачи, а про себя подумал, что ее выбрали, наверно, чтобы мне легче давалось воздержание.
