— Меня? — удивился инспектор.
— Он всегда повторял ей, что вы ему как отец. На мой взгляд, у нее такое ощущение, что ему был больше необходим отец, чем жена. Кстати, магистрат дал разрешение на вывоз тела. Я хотя бы это мог ей сообщить. Мне очень жаль, что я не смог помочь вам в отношении вскрытия, но, как я уже сказал...
— Нет-нет... Как оказалось, это неважно. Мне помог Форли. Пусть она хоронит сына без дополнительных переживаний и подозрений. Надеюсь, что будет так... А что Акико?
— Завтра ее тело можно будет забрать, и дальше обо всем позаботится консульство. Как ваш процесс? Какие новости?
— Ничего хорошего. Перуцци не станет давать показания против собственного сына, и потому обвинение не располагает самым главным — мотивом преступления. То есть у нас нет ни вещественных доказательств, ни свидетелей.
— А управляющий банком?
Инспектор пожал плечами:
— Сын Перуцци имеет адвокатские полномочия. Показаний управляющего недостаточно.
— А я думал, что он сделал вам признание.
— Он, так сказать, делал попытки, но довольно бесполезные, учитывая, что мы были одни и я не разъяснил ему его прав. Он, кажется, убежден, что я вынужден признать его правоту. А вы знаете, кто его адвокат?
— Знаю.
— Ну вот. Он уже заявил, что все, сказанное до его появления, не имеет юридической силы. Сначала он сообщил, что его клиента вообще не было вблизи места преступления, что он не следил за парой и прочее, и что я все это выдумал. Тогда я рассказал ему о записи камеры наружного наблюдения. На ней видно, что Акико, поколебавшись, уходит в сады. Поскольку мы знали, что за ней следили, то, прокрутив пленку, мы увидели Джерардо Перуцци, который торопился вслед за ней. Он задержался, потому что ему пришлось купить билет. Вошла же Акико вместе с Эспозито. Услышав это, адвокат сочиняет новую байку, будто бы его клиент действительно там фигурировал, но только поговорил с ней у бортика пруда. Во время разговора она, сидя на бортике, приподняла ноги, чтобы показать ему туфли, которые сшила сама, и тогда-то он взял одну туфлю в руки, чтобы рассмотреть ее, а она не смогла удержать равновесия и упала спиной в воду. Может быть, в этой истории есть какая-то доля истины.
— А потом? Он позволил ей утонуть?
— Вовсе нет. Там совсем мелко. Ему и в голову не пришло, что она может утонуть, он решил, что она только разозлится, потому что из-за него вымокла. Подумав так, он ушел.
— Прихватив туфлю, которую держал в руке?
— А еще банковские квитанции заодно со всеми ее документами, но все это сгинуло в сливной трубе, кроме туфли, которая застряла. Так или иначе, адвокат затребовал запись, и когда он не увидит на ней четкого изображения лица своего клиента, то, скорее всего, вернется к легенде номер один. В любом случае, какую бы версию он ни выложил в суде, он нальет достаточно грязи, напустит достаточно тумана, чтобы запутать судью и присяжных и сделать приговор невозможным, учитывая, что у нас нет вещественных улик. Во время последней нашей беседы он пригрозил втянуть в это дело имя Эспозито. Я не сомневаюсь, что он видел на пленке, как Эспозито входит обратно в отделение, но скажет он совсем другое.
— Он может выставить это как уловку со стороны Эспозито.
— Легко. Их отношения, ребенок, ссора, разговоры об аборте... Джерардо Перуцци был с ней едва знаком, и при отсутствии показаний отца мотивы его неясны.
— Понятно. — Капитан замолчал, задумавшись. — Хотя вам он сделал что-то вроде признания.
— Да. Как раз это я и имел в виду, говоря, что во второй легенде может содержаться некая доля истины. Она действительно могла приподнять ноги, чтобы показать ему туфли. Почему она не должна была ему доверять? Она доверяла его отцу. Он говорит, что некоторое время стоял и наблюдал за ней. Она опустилась на бортик пруда, вынула сверток с бутербродом из сумки. Только есть не стала. Сидела, держа его на коленях, смотрела прямо перед собой и плакала. Затем он подошел и присел рядом, заговорил с ней. Вероятно, сделал вид, что хочет ее ободрить. Я вполне могу себе представить, что он притворился, будто восхищается ее туфлями. Он же Перуцци. Она доверяла ему.
Когда его выводили из кабинета, он последний раз обвел взглядом евои богатства и произнес: «Она была такая маленькая... швырнуть ее в воду было все равно что швырнуть куклу». Он испытывал скорее удивление, чем вину или раскаяние. Словно не мог понять, как такой незначительный эпизод мог произвести такую перемену в его жизни. Но он сделает мне еще одно признание.
— С таким-то адвокатом? Гварначча, вы знаете, что за человек адвокат Перуцци! Вы знаете, что он никогда такого не допустит.
— Пусть попробует. Ничего у него не выйдет. Клиент будет настаивать. Он решительно настроен убедить меня в своей правоте. После чего проклятый адвокат все равно отмажет его от обвинения в убийстве. У нас нет доказательств преднамеренности его действий. Он унаследовал отцовский темперамент. Там очень мелко, обломок статуи не виден. Мы никогда не сможем доказать, что он убежал, понимая, что убил ее, а вовсе не окунул разочек в воду.
— А на самом деле?
— Не знаю. Признаться, я сомневаюсь, что он и сам это знает. Возможно, для него это было все равно что прихлопнуть муху. Что ж, уже поздно. Мне нужно возвращаться.
Они поднялись и вместе подошли к дверям. Тут инспектор понял, что капитан хочет ему еще что-то сказать. Оба остановились. Не глядя на него, капитан скороговоркой произнес:
— Кое-кто еще просил меня вас поблагодарить, хотя я говорил, что вам будет гораздо приятнее, если она позвонит и поблагодарит вас сама. Надеюсь, что я не ошибся.
— Нет, конечно. И она мне звонила вчера вечером. Было очень мило со стороны синьоры не забыть о таком пустяке.
— Для нее это было важно.
— Полагаю, что так. Мне жаль, что она покидает нас.
— Да. Она завершила свои исследования и решила вернуться домой во Францию писать свою книгу. Ее родители стареют, и она чувствует, что должна быть рядом с ними.
— Конечно.
Напряженное лицо капитана было очень бледно. Попрощавшись, он вернулся к своему столу, на котором всегда царил идеальный порядок. Инспектор закрыл дубовую дверь, прошел по пустому коридору и спустился вниз под аркаду. Улицы начинали темнеть. Инспектору не терпелось добраться до дому.
В первый год, когда Тереза и мальчики только приехали во Флоренцию, инспектор не мог удержаться, чтобы не подшутить над Джованни, чей день рождения совпадал с праздником святого Иоанна.
— Мэр приказал по поводу твоего дня рождения устроить гигантский фейерверк, а Палаццо-Веккьо — помнишь, где башня и резиденция мэра? — украсить горящими факелами, как сказочный замок...
Серьезный малыш молча слушал, вытаращив глаза. Он все еще не мог говорить от волнения, когда они вышли в синюю ночь и встали у теплых перил на мосту Санта-Тринита. Сотни семей заполнили набережную; малыши восседали на плечах отцов. Когда огни фонарей погасли, первый гигантский шар розового и золотого света взорвался и обрушился вниз, навстречу собственному отражению в черной воде. Джованни был слишком поражен, чтобы присоединиться к хору охов и ахов. Тото, увидав толпы народу, быстро почуял подвох, но его брат в состоянии немого изумления оставался глух к его насмешкам.
