За ужином в первый вечер Джеймс Ковердейл упоминал, что ректор читает проповеди по книге Фокса; если убийство Роджера Мерсера представляло собой извращенную пародию на мученичество, в чем аноним, видимо, пытался меня убедить, вполне вероятно, что именно проповеди ректора подсказали ему идею преступления. А если так, вполне вероятно, что преступник явится на службу. От этой мысли я вздрогнул, но продолжал одеваться. Надел башмаки и под заунывный звон колокола поспешил вслед за облаченными в черные мантии фигурами к арке северного крыла. Когда я проходил под часами, было без нескольких минут шесть.
Часовня занимала большую часть первого этажа по правую руку от арки. Вместе со студентами и преподавателями я поднялся по сумрачной лестнице, освещенной лишь подвешенным под потолком светильником. У двери я заметил чашу для святой воды; сама вода в ней давно уже высохла. Пол в скромной, выбеленной комнате с деревянными балками под потолком был устлан камышом, в дальнем ее конце, напротив входа, стоял небольшой алтарь, по правую руку от алтаря — кафедра.
Вдоль стен и на алтаре горели свечи. Собравшиеся рассаживались на жестких дубовых скамьях — интересно, эти сиденья специально делают такими неудобными, чтобы прихожане не уснули во время службы? В узкие сводчатые окна без витражей бил яркий утренний свет, играл бликами на белой известке стен и на длинных темных волосах Софии Андерхилл — она заняла место в переднем ряду, напротив кафедры, под бдительным присмотром отца. Спасибо и на том, что он пускает ее в часовню вместе со студентами: наверняка ее присутствие отвлекает молодых людей от благочестивых мыслей. Возле Софии сидела ее мать, — узкие плечи, спина сгорблена, виден только прикрывающий волосы белый чепец. Рядом с женщинами и позади них в передних рядах расселись преподаватели, далее — студенты постарше, те, кому вскоре предстояло сдавать магистерский экзамен или защищать диссертацию; у самой двери места для младших. Я стоял в дверях, раздумывая, где положено сидеть мне, и заодно имел возможность прикинуть количество членов колледжа. Всего их было человек тридцать, и, поскольку все они жили вместе и все были друг у друга на виду, неудивительно, что кто-то из них лучше других знал подоплеку вчерашней трагедии.
Окинув взглядом помещение, я заметил среди молодежи Томаса Аллена и Лоренса Уэстона. Однако где же Норрис и его горлопаны-дружки, с которыми он вчера приходил в таверну? Похоже, и от утренней службы богачи могут откупиться, как и от прочих университетских правил. Уильям Бернард и Ричард Годвин, библиотекарь, сидели в переднем ряду, Джона Флорио я разглядел подальше, в центре, он о чем-то оживленно болтал с соседом. Больше я ни с кем не был знаком лично, однако тот, кто меня интересовал, вполне возможно, и не входил в число представленных мне членов колледжа. Но он, несомненно, был здесь своим человеком, раз так легко нашел мою комнату. Я прошел внутрь и оглянулся на задние ряды: сидевшие там юнцы без любопытства встретили мой взгляд. Эти английские мальчишки все с виду одинаковы — бледные, беспокойные, недокормленные какие-то. Возможно, один из них что-то знал и хотел сообщить мне, но боялся. Но — который из них?
Я хотел устроиться так, чтобы со своего места видеть все собрание, однако Годвин приметил меня у двери, с улыбкой поманил к себе и указал свободное сиденье в переднем ряду. Отказаться было бы неприлично. Под взглядами десятков глаз — я чувствовал, что и София смотрит на меня, — я прошел по центральному проходу в передний ряд и уселся подле Годвина. Тот шепотом приветствовал меня и вновь склонил голову в молитве. Уолтер Слайхерст и Джеймс Ковердейл отсутствовали. Ректор прошествовал от двери к алтарю в сопровождении четырех юношей в белых облачениях певчих, и все дружно встали.
Я поднял голову и встретился взглядом с ректором. Возможно, он удивился моему появлению среди протестантов или же пожалел о вчерашней своей резкости, однако на его лице ничего не выразилось. Он склонился и начал молитву.
— Господи, отверзи уста мои! — провозгласил он, и все собрание прилежно отвечало:
— И уста мои возгласят Тебе хвалу!
Я не был знаком с чином англиканского богослужения, а потому произносил ответы шепотом, чтобы мои невольные ошибки не привлекали внимания. Годвин вышел к кафедре и прочел отрывок из Евангелия от Матфея, затем он сел, и хор на четыре голоса спел по-английски Те Deum Laudamus[21]— простенько, но так, что почему-то брало за душу.
— Джентльмены! — решительно заговорил ректор, уставившись поверх голов присутствующих. — Джентльмены, вчера наша маленькая община была поражена неожиданным трагическим событием. Я знаю, что гибель Роджера Мерсера, постигшая его в тот час, когда он гулял и молился в саду, до глубины души потрясла всех нас. Я также знаю, что подобные страшные события настолько возбуждают сознание, что люди, потрясенные несчастьем, чересчур легко поддаются всевозможным нелепым вымыслам и слухам. — Тут он метнул на меня взгляд, острый и такой быстрый, что большинство, вероятно, этого не заметило. Доктор Бернард захрустел костяшками пальцев, и этот хруст раскатился в мертвой тишине часовни.
— Было бы гораздо полезнее, — продолжал ректор, возвышая голос, словно перед ним сидело не тридцать человек, а три сотни, — если бы вместо бесплодных сплетен мы извлекли из этой трагедии урок, сосредоточив наши помыслы на краткости земной жизни и ожидающей нас всех вечности, и поразмыслили о том, какими мы сами в скорости предстанем пред Господом. Давайте же простимся с Роджером, как подобает, но обратим его смерть себе на благо и зададимся вопросом: если бы смерть поразила нас сейчас, в сей миг, кто мог бы встретить ее с уверенностью в спасении?
— Можно подумать, он предвидит еще одну смерть, — шепнул я Годвину; Андерхилл пронзил меня гневным взглядом, хотя и не мог расслышать мои слова, стоя за кафедрой.
— А теперь, как и в прошлые воскресенья, обратимся к повествованию мастера Фокса о мучениях первых христиан, наших предков, которые пострадали за веру в те дни, когда Церковь была чиста и едина. Мы не поклоняемся им, словно идолопоклонники, и не именуем святыми, как делает это Римская церковь, ибо они были обычными, подобными нам мужчинами и женщинами. Но их вера является высоким образцом истинной веры, и мы все должны стремиться к тому же. Нам подобает знать древнюю и прекрасную историю страданий во имя Христово, ибо первые христиане в наш беспокойный век служат примером твердости в вере и для мучеников Реформации. Ныне, вспоминая житие Альбана, первого из британских мучеников, зададимся вопросом: на самом ли деле твердость в вере остается первейшим благом в наших душах? Ибо настали трудные времена, друзья мои. — Он еще более возвысил голос, всем телом подавшись вперед и суровым взглядом пронзая своих «друзей». — Церковь Британии осаждают со всех сторон те, кто хотел бы вновь привести нас под власть Рима. Вы, молодые люди, сидящие здесь передо мной, вы — будущие вожди Церкви и государства. Именно вам предстоит отстаивать свободу и независимость государства и Церкви в грядущие годы. Достанет ли вам решимости даже перед лицом смерти? Будете ли вы защищать нашу свободу от тех идолопоклонников и тиранов, которые попытаются отнять ее у нас? Молюсь, чтобы вы были готовы к этому.
