ее Гоша из Ялты? И что значит для нее этот новый спортивный и околоспортивный мир, который в условиях беспредела, той помойки, где оказалось наше несчастное общество, — так обостренно, словно хищник — дичь, чувствует даже отдаленный запах больших гринов. Перед этим и доллары за квартиру мало чего стоили.
— Дочка заработает свои два миллиона! — самоуверенно бросила Таша.
Ну, а сама Танечка?
Как-то, гуляя с Алексеем Николаевичем в отведенное для него воскресное свидание, она — редкий случай — проговорилась:
— Знаешь, папа? Мама сказала, что из первых моих денег я должна купить ей «Джип», — и тут же торопливо: — Только не говори маме!..
Да, верно, для Таши молодой секс только начало. Теперь же все направлено на крошечное существо, которое должно (хоть умри!) стать печатным станком для выделки «зеленых». Впрочем, и обретение в качестве партнера массажиста с большим постельным стажем, или, по Ташиным словам, Большая Любовь, тоже кое-чего стоит. Конечно, это могучая терапия. Ведь вот, как раздражительна бывала Таша — и не только с Алексеем Николаевичем, но и с Танечкой, браня ее, особенно если не ладилось на корте. Ну, а с Гошей из Ялты…
Захотелось ночью позвонить в какой-то московский отель — ему, еще не мужу, когда муж за фанерной стенкой, с кляпом из снотворных и сердечных капель мается на тахте — включила свою одномерную музыку и на час — «ля-ля-ля», с хохотком, с воспоминаниями о еще свежем соитии, после которого она явилась, вся лучась телесной радостью и отменным настроением.
И с кем считаться? С тем, кого уже как бы и нет, кто поставлен вне ее закона, закона даже не джунглей — не надо обижать тысячелетнее обжитое пространство обитания диких животных, — но скорее закона уголовного мира, где по отношению к «козлу» все позволено.
Увы, каждый из нас задним умом крепок. Алексей Николаевич должен был бы предвидеть свою участь, наблюдая хотя бы за тем, как Таша обращалась с полупарализованной своей бабушкой, как грубо кричала на нее, как холодно советовала «подохнуть». А сразу после сдачи квартиры? Закинула ее опять же за эти треклятые «грины» в какой-то подмосковный дом для престарелых и о ней позабыла. Алексей Николаевич несколько раз напоминал: узнай, как твоя бабушка. Зачем? Врачиха, устроившая ее в этот дом, рассказывала ему, что старуха бессильно орала трое суток — лишась дома, семьи, Танечки — всего. А потом, умирая, сказала:
— Сейчас она возьмется за Алексея…
Ах, да что говорить! В состоянии естественном, то есть скотском, человек себя не воспринимает. Верно, лишь в несчастье он ощущает себя, то, что он, действительно, есть, существует.
Только теперь Алексей Николаевич вспомнил давний рассказ мелкого беса Чудакова. Будто Таша уговаривала его поехать под Полтаву, чтобы убить бабку и завладеть домом. Может, это были его очередные вялотекущие шизоидные фантазии? Кто знает! Ведь дом Таша в конце концов благополучно получила и продала за полцены. Но старуха повисла на ней тягостной килой, и нужен был только подходящий момент, чтобы вытолкнуть ее и больше никогда о ней не вспоминать.
Да, вот и память. Есть ли она у Таши? Способна ли она вспоминать, помнить? И знакомо ли ей чувство вины, греха, или в ней живет только всепобеждающая безнаказанность, вырвавшаяся наружу в этом скотском режиме свободы — валяй, делай, что хочешь?
А Алексей Николаевич? Зачем он теперь ей?
Ах, дедушка Крылов! Дедушка Крылов! Как не вспомнить тебя:
Кукушка воробью пробила темя
За то, что он кормил ее все время.
5
Вдруг оказалось, что он не может жить без нее.
Что бы он ни делал, все валилось из рук, куда бы ни собирался, его настигала мысль о бесцельности затеи, как ни отвлекал себя — все равно возвращался к Таше. Какая-то неподвластная ему цензура строго отбирала в памяти лишь то хорошее, доброе, светлое, что было в прошлом.
Напрасно он понуждал себя думать о другом, вспоминал, как после пьяного вечера был утром избит Ташей его же дипломатом, после чего долго ныла левая почка. На другой день у Танечки были соревнования, и Таша, проснувшись, вспомнила, что он долго и упорно приставал к ней, мешая им спать. У нее и раньше случались истерики, причину которых Алексею Николаевичу объясняла врач: лекарства, которые Таша принимала, вымывали из организма калий, и это нарушало душевное равновесие. Но он-то сам считал, что дело в другом: начинала сказываться разница в возрасте, и вот росла неосознанная неудовлетворенность. Да к тому же зажатый украинский темперамент!..
Он приказывал себе говорить: «Я никогда не любил ее!» Но — помимо сознания, вопреки ему — твердил: «Таша! Неужели ты не вернешься! Неужели мы опять не будем вместе!» И сразу затопляли воспоминания…
Лишь единственный раз Алексею Николаевичу удалось вывезти их за границу — в ГДР. И они целый август жили в тихом Мейссене — маленькой порцеллановой столице. В домике семнадцатого века он занимал комнатку на последнем, третьем этаже, меж тем как Таша с Танечкой расположились этажом ниже, в прекрасном помещении со встроенной ванной.
После утреннего кофе и теленовостей из Москвы они шли через Эльбу, мимо замка Альбрехтсбург, потом поднимались крутой тропинкой в парк, на Лилиенхофштрассе, где были прекрасные корты. Алексей Николаевич накидывал мячи, и Танечка ловко возвращала их: уже полгода, как занималась в клубе ЦСКА. Шла учительница со школьниками; все останавливались и глазели. Учительница восклицала:
О! Das ist eine kleine Steffi Graf!
— Warum nicht? — в тон ей отзывался Алексей Николаевич.
Он час-полтора играл с Танечкой, а потом и с Ташей, потом, напевая какую-нибудь легкомысленную немецкую песенку, блаженствовал под душем и, пока Таша подметала корт, вытаскивал из холодильника загодя припасенное пиво «Гольдриттер», сидел на террасе и прикидывал, в какой ресторанчик они пойдут обедать. Можно было спуститься в город, посидеть в вокзальном, где было отличное бочковое пиво, или в нарядный «Золотой якорь», а еще лучше — пройти всю длиннющую Лилиенхофштрассе, где в виллах богачей жили теперь простые граждане ГДР, к загородному шпайзехаузу, где в будние дни было безлюдно и особенно уютно.
Заказывая блюда и напитки, он всякий раз поражался тому, что не только пиво, но и шнапс стоили в ресторане столько же, сколько в обычных магазинах. Затем его, расслабленного после ста грамм и пива, несмотря на протесты, правда, вялые, Таша волокла по магазинчикам, совершенно шалея при виде довольно скромных витрин социалистической Германии. Он же думал, что стало бы
