лет через двенадцать появится в сообществе оперов и следователей такая присказка.
Так вот, доказать мне что-либо относительно реальной версии о смерти полкана никто не сможет. Даже, если мой самый лучший и верный друг Вова Нагаев вдруг затеется с показаниями о том, как мы вывозили остывшего Аркадия к забору Сульдиной. Мне и делов-то в таком несуразном случае, всего-то таблетки в унитаз спустить. А, может, и того делать не стоит, уж больно хорошие эти таблетки. Я-то и на самом деле не убивал полковника. Создал все предпосылки и довел до самоубийства, это да. Но и об этом только мы с Мелентьевым знаем. А из морга он показаний на меня не даст. И сам я на себя показаний тоже не дам. Да и Вова меня не сдаст. Потому как он сам тогда соучастник. И даже не поэтому не сдаст. А потому что друг.
— Это ты ради такого глупого вопроса у моего подъезда чуть не описалась? — аккуратно наливая кипяток в стоящую перед подругой чашку, спросил я. — А чего к себе в прокуратуру не вызвала?
— Ты, Сережа, не виляй, ты просто мне ответь! Это ты его убил? — Эльвира забыла про налитый в ее чашку кипяток и мне пришлось самому насыпать ей кофейный порошок и сахар.
— А, если я, то что? — спокойно глядя в глаза матерой волчицы-следовательницы, помешивал я кофе в ее чашке, — Кому от этого хуже стало? Тебе? Мне? Советской родине или ее народонаселению? Не будешь же ты утверждать, что не веришь в бандитскую сущность Мелентьева и в его участие в банде Воронецкого?
Глаза старшего следователя областной прокуратуры выражали твердое жесткое неодобрение, а на лице были страдание и мука.
— Будешь меня привлекать в качестве подозреваемого? — грустно спросил я, — Или сразу обвинение предъявишь?
Клюйко смотрела на меня и молчала. А по лицу ее опять текли слезы. По застывшему безучастному лицу. И видеть это было страшнее, чем недавние рыдания.
— Не переживай, Эльвира Юрьевна, не убивал я Аркадия Семеновича, — вздохнув, произнес я почти правду, — И ты завтра сама в этом убедишься. Когда на обыск к Сульдиной поедешь. Она сегодня показания дала, что бандитская касса у нее дома хранится. Потому и полковник Мелентьев у ее домовладения найден был. Сама знаешь, что собирал он все нычки банды в одну кучу. А по какой причине он там окочурился, ты Эля, уж будь добра сама докапывайся. — отхлебнув из чашки, я поставил ее перед Клюйко.
— Ты, правда, его не убивал? — лицо Эльвиры осветила надежда на мою непричастность, — И откуда ты знаешь, что Сульдина дала показания по спрятанным ценностям? Ты же не участвуешь в деле! Ты права участвовать в нем не имеешь!
— Эля, ты уж определись, что для тебя сейчас важнее. Убийца я или нет, либо соблюдение мной процессуальных тонкостей?! — я взял чашку с ее кофе и еще раз отхлебнул. — Может, ты еще представление на меня напишешь и будешь добиваться в отношении меня строгих мер прокурорского реагирования?
Советник юстиции внезапно взметнулась со своего табурета и подскочив ко мне, крепко обхватила сзади, уткнувшись лицом в сразу болезненно занывший затылок. Потом развернула лицом к себе и взгромоздившись ко мне на колени, полезла целоваться.
— Слава богу! — по-бабьи заблажила она, — А то я чего только не придумала!
— Экая ты, Эля, придумщица! — хлопнул я ее по заднице, — Борща?
Советница закивала улыбающимся лицом, но с моих колен привстать не соизволила. И мою рубашку, распахнувшуюся на своей промежности поправлять не стала. Поняв, что прием пищи данной работницей прокуратуры опять откладывается, я провздел под ее бедра правую руку и приподнявшись вместе с ней со стула, повторил прошлый маршрут к койке.
Между двумя сеансами интенсивного примирения следственных органов милиции и прокуратуры, мне пришлось рассказать о событиях, в которых я сегодня участвовал. Предварительно заручившись устным обязательством о неразглашении. В том, что Эльвира не протечет, я был уверен. Болтливые старшие следователи по ОВД областных прокуратур, может, где и бывают, но мне такие не встречались.
Даже находясь под впечатлением от таисьиных пирожков с отторженной бабьей человечиной, Эльвира осталась профессионалом. Машинально поглаживая меня по груди, она прямо в койке выстраивала предположения и рабочие версии. Пока я не начал ее поглаживать тоже по груди и не только. Когда рука добралась до «не только», я автоматом взглянул на неподалеку висящие на спинке стула свои штаны. И невольно затрясся в смехе, которого не смог сдержать. Ничего не понимающая Эльвира, начала было опять наливаться обидой. Пришлось опять пуститься в откровения и рассказать, как Гриненко исследовал сумчатую плаценту. А потом дезинфицировал свои пальцы об штаны.
Следствие областной прокуратуры хмыкнуло и полезло на меня занимать позицию «сверху». Меня, уставшего за день это устроило и перечить наезднице я не стал. В данной ситуации, быть подэльвирником мне было гораздо приятнее, чем в обыденной жизни просто быть подкаблучником. Намного приятнее.
Чтобы избежать неизбежного, сразу же после соития, я потащил партнершу сначала в ванную, а потом на кухню. Надо было чем-то занимать бескомпромиссную подругу и отвлекать ее от второго акта марлезонского действа. Меньше всего мне сейчас хотелось извиваться в оправданиях. Относительно своих, но несанкционированных Эльвирой связей с нечуждыми мне барышнями. Я хорошо помнил, что скандалить она начала с них, а не из-за безвременно почившего полкана.
— Сережа, скажи, а кто такая Татьяна? А Лида, это ведь твоя начальница? — тихо и очень вежливо задала мне вопрос моя любимая.
И это произошло, когда я уже расслабился, и с умилением наблюдал, как она с неподдельным аппетитом хлебает мой борщ. Волчица. Беременная волчица. Старшая по ОВД. Н-да…
Глава 18
Времени на то, чтобы собраться с мыслями, у меня не было. Как не было и никакой целесообразности признавать себя виноватым и уж тем более оправдываться. Цейтнот, мать его за ногу. Надо выкручиваться как-то по-другому, но для этого нужно какое-никакое, но вдохновение. И несмотря на ноющий затылок, и потраченные на упыриху Сульдину душевные силы, оно, это вдохновение, у меня еще оставалось.
— Это, душа моя, те самые несчастные женщины, у которых ты меня так коварно отбила. И не побоюсь этого слова, вероломно увела в свою постель! — с грустным и незлобливым порицанием попрекнул я свою, не в меру любопытную подругу.
