равно чужой, данцигский. Так еще одна странность, все равно родниться с ним никто не хочет. Я весь Хрубешув обегала, самых завалящих невест упрашивала — и никто не согласился даже встретиться.
Янкл стоял в сенях ни жив ни мертв, до боли стиснув кулаки.
— Я другого боюсь, — продолжила тетя Элька. — Говорят, у тех, кто ломает помолвку, потом детей не бывает. Как бы наш Янкл не оказался или забитым мужем, или бездетным.
— Он никогда не решится отменить свадьбу, — в голосе дяди Лейзера звучало откровенное сожаление. — Да и мало кто на его месте решился бы так поступить. Для этого требуется недюжинный характер, а наш Янкл человек мягкий, безвольный. Посмотри, как она ноги об него вытирает, еще до свадьбы. А когда дети родятся, ого-го-го…
Янкл приоткрыл входную дверь и хлопнул ею. Голоса смолкли. Он вошел в комнату, извинился, забрал лезвие и отправился к заточнику Хаиму. Дорога заняла несколько часов. Янкл ходил и ходил по улицам, не замечая удивленных взоров прохожих.
«Самых завалящих невест упрашивала», — звучал в его ушах голос тети. «Посмотри, как она ноги об него вытирает», — наплывал голос дяди. «Я тебя приучу работать аккуратно, — голос Мирьям перекрывал голоса родственников. — Поначалу все тяжело, ничего, привыкнешь».
Последняя капля упала в субботу. После третьей трапезы, на которую их пригласили к приятельнице Мирьям, она пошла проводить его в синагогу. До вечерней молитвы оставалось еще минут двадцать, и Мирьям плотно заполнила это время рассуждениями о своих планах. Почти перед самой синагогой она вдруг сообщила Янклу, что жить они будут не в Хрубешуве, а в польской деревне.
— Как, — поразился Янкл, — а как же кошерная еда?
— Сколько ее там нужно на двоих, — возразила Мирьям.
— А молитва? Ведь в деревне нет синагоги!
— Ну, сколько там идти до Хрубешува. Пятнадцать минут. Встанешь пораньше и пойдешь. Даже полезно.
— Но я же не могу бегать три раза в день в Хрубешув и обратно!
— Во-первых, прекрасно можешь. А во-вторых, ты вовсе не обязан три раза в день бегать на миньян. Хватит с них утренней молитвы. А дневную и вечернюю помолишься сам, дома.
— А суббота? Нельзя переходить из одного населенного места в другое. Это нарушение![15]
— Суббота… — Мирьям ненадолго задумалась. — Субботу будем проводить у тети Эльки или у моей подруги. Даже приятно: поговорить, пообщаться. Не все дома сидеть.
— Уф-ф-ф, — Янкл тяжело вздохнул. — Мирьям, но что мы станем делать, когда родятся дети? С кем они будут играть в этом селе? С поляками? А суббота? Кто тебя пригласит в гости с плачущим младенцем?
— Боже мой! — Мирьям подняла глаза к небу. — Ну почему ты такой упрямый! Зачем думать о будущих проблемах? Нужно жить сегодня и заниматься тем, чем нужно заниматься сегодня. Если для успехов дела необходимо пожить годик-другой в селе — так поживем. Твой домик продадим, купим себе избу побольше. А когда родятся дети, вернемся обратно в Хрубешув. Или в Варшаву. Или в Данциг. Где лучше устроимся. Разве это важно, в каком месте жить?
Янкл ничего не ответил. Махнув рукой, он молча устремился в синагогу. Возможно, Мирьям права. Возможно, так и нужно жить. Но не ему. И не с ней. Решено.
Вернувшись домой после окончания субботы, он сел за стол, достал бумагу, перо, чернильницу и долго сочинял письмо Мирьям. Ему хотелось написать кратко, выразительно, жестко, но не обижая. Чтобы смысл его поступка стал ей понятен. Он не может, он не думал, он ошибся… Они слишком разные люди… Лучше остановить это сейчас, в самом начале. Если он нанес ущерб ее доброму имени, то готов… Все, что она скажет… Но он не может… Они слишком разные люди…
Янкл переписал письмо начисто уже за полночь, тщательно заклеил конверт, медленно вывел на нем имя Мирьям и вышел на улицу.
Холодная зимняя ночь обнимала Хрубешув. Высоко и ясно светил серебряный месяц. Крупные звезды одиноко и безразлично мерцали над темными крышами спящего местечка.
Янкл тихонько поднялся на крыльцо Мирьям, сунул конверт в дверную щель и, осторожно ступая по ступенькам, спустился вниз. В доме все спали, Янкл постоял минуту, словно прощаясь, затем решительно повернулся и быстрым шагом пошел по улице.
Следующие три дня он не выходил из дома. Вообще и никуда. Питался сухим хлебом, луковицами с солью, пил чай. Работы хватало, и Янкл строгал, пилил и клеил, стараясь перешибить работой тоску, снедавшую его сердце.
На третий день, когда ноги уже по щиколотку утопали в стружке, а по мастерской стало трудно передвигаться, он растопил печь и стал ведром подтаскивать стружку к ее огненному зеву. В печи загудело, пламя жадно и быстро принялось пожирать золотистые, пахнущие смолой деревянные завитушки.
В дверь постучали. Янкл несколько минут колебался: открыть или не открыть. Скорее всего, это Мирьям, и разговор предстоит нелегкий. Он ждал ее все эти три дня. С самого утра до позднего вечера. А она, скорее всего, ждала его. Но вот он и пересидел упрямицу. Хоть раз настоял на своем. Показал, что он не мягкий, безвольный, и у него есть характер, пусть не сильный, но есть.
За дверями стоял дядя Лейзер.
— Ты куда пропал? — спросил он, проходя в дом. — То каждый день по два раза приходил, а то вдруг исчез надолго.
— Да я… — Янкл потупился. Врать не хотелось, говорить правду тоже.
— Что у тебя произошло с Мирьям? — спросил дядя, присаживаясь к столу.
— Откуда вы знаете?
— Откуда? Она позавчера приходила прощаться. Вся заплаканная, целовала Эльку, просила прощения, если обидела чем. Сидела у нас на кухне и рыдала, словно хасид на Девятое ава.
— Она уехала?
— Да, уехала. Вернулась в Варшаву. Разве ты не знаешь?
— Нет. Я три дня из дому не выхожу.
— Понятно.
В сердце Янкла словно повернулся рычаг. Он представил себе заплаканное личико Мирьям, ее прекрасные черные глаза, ямочки на щеках, и она вдруг перестала ему казаться настырной и властной. Но только на мгновение. В следующую секунду он вспомнил сюртук, новый порядок в его домике, переезд в польское село, и рычаг сразу вернулся на прежнее место.
— Так что у тебя с ней произошло? — продолжил расспросы дядя Лейзер. И Янкл рассказал ему все, во всех подробностях и деталях. Только о поцелуе вечером на крыльце не стал упоминать.
— Ты настоящий сын своего отца, — сказал дядя, барабаня пальцами по столу. — Он тоже казался всем тихим и безвольным, пока в одно прекрасное утро не объявил, что уезжает в Данциг. И никто, понимаешь, никто не смог
