Он посмотрел на Уве Санделля. Знал, как его зацепить.
— Он показывал им свой член. Моим младшим сестренкам. Меня там тогда не было. Я бы этого козла урыл к чертовой матери. В два счета уделал бы.
Они чокнулись. Юнцы, те, что вихлялись у магазина, вошли в паб, прошагали к покерным автоматам, стали за спиной у играющих. Смотрели, аплодируя нечастым выигрышам. Пиво заказывать не пытались — все равно не дадут, не пытались даже разменять мелочь для автомата, наклянчились уже, до восемнадцати нельзя, возрастной ценз есть возрастной ценз, в том числе и в Талльбакке.
Хелена Санделль нетерпеливо постучала по столу, чтобы привлечь внимание. Обвела взглядом всех по очереди и остановилась на своем муже.
— У нас теперь свои дочки, Уве.
— Да.
— Когда придет их черед?
— Кастрировать его надо было. Тогда. Когда судили.
Бенгт кивнул, встал из-за стола и сделал жест в ту сторону, откуда пришел.
— Вам понятно? В этом городишке живут две с лишним тысячи человек. Какого же черта именно мне достался в соседи вонючий педофил? А? Кто-нибудь может объяснить?
Вихляющейся компании юнцов надоело смотреть поверх чужих плеч на покерные автоматы. Они взяли с барной стойки пульт, включили телевизор. Слишком громко, Бенгт раздраженно замахал на них, пока они не убавили громкость.
— Вы не ответили. Что делать? Нам ни в коем случае нельзя терпеть тут этого хмыря. Ни в коем случае.
Хелена Санделль завопила так, что голос сорвала:
— Пусть убирается! Пусть убирается! Слышишь, Уве!
Немного арахиса, Бенгт неторопливо прожевал, проглотил.
— Пусть убирается. А не уберется, мы ему поможем. Даю слово: если через две недели он не уберется, я его замочу.
Еще раз по пиву, Бенгт снова заплатил, фирма возместит расход, обычно в квитанции указывали питание.
Они налегли на холодное свежее пиво, как вдруг Уве громко свистнул, звук прямо-таки разрезал густой дым на лоскутья, в баре немедля повисла тишина. Он указал на телевизор, на юнцов с пультом.
— Эй вы, прибавьте-ка громкость.
— Вот блин, то им громко чересчур, то тихо!
— Теперь мы хотим послушать. Живо прибавь звук, мать твою, пока оплеуху не заработал.
Фредрик Стеффанссон в кадре. Медленно идет по коридору крунубергского СИЗО. На голову наброшен пиджак.
— Черт, это же тот папаша. Который застрелил педофила.
В пабе по-прежнему царила тишина. Посетители смотрели на экран, на Фредрика Стеффанссона, как он отмахивается от камеры, как качает головой и исчезает из кадра. Перед ним женщина. Крупным планом ее лицо, адвокат Кристина Бьёрнссон. Говорит в микрофон:
«Верно. Мой подзащитный не отрицает фактических обстоятельств. Он застрелил Бернта Лунда и планировал это несколько дней».
Камера еще приближает ее лицо, репортер пытается перебить ее вопросом, но она, повысив голос, продолжает:
«Однако речь идет не об убийстве. Здесь кое-что совсем другое. Мы заявляем необходимую самооборону».
Бенгт Сёдерлунд с восторгом хлопнул рукой по столу.
— Ну дела!
Он огляделся по сторонам, остальные медленно кивали, следя за каждым движением камеры, за каждым новым заявлением.
«Мы знаем, Бернт Лунд повторил бы свое преступление, рано или поздно. Об этом говорят заключения психиатров. Вот почему мой подзащитный Фредрик Стеффанссон заявляет, что, застрелив Лунда, он спас жизнь как минимум одному ребенку».
— Так и есть. Верно, черт возьми!
Уве Санделль с улыбкой наклонился, поцеловал жену в щеку.
Снова голос репортерши, вопрос, который ей недавно не удалось задать:
«— Как он себя чувствует?
— Учитывая обстоятельства, хорошо. Он потерял дочь. Он разочаровался в обществе, членом которого является и которое не сумело защитить ни его дочь, ни других вероятных жертв. Ведь теперь именно он сидит за решеткой в ожидании расследования, именно он испытывает последствия беспомощности общества».
Хелена Санделль погладила мужа по щеке, взяла его за руку и встала, подняв за собой и его.
— Он прав.
Она подняла свой стакан, чокнулась с Бенгтом Сёдерлундом, Улой Гуннарссоном, Класом Рильке и, наконец, с мужем.
— Вы знаете, кто он, этот Стеффанссон? Представляете себе, кто он такой? Герой! Понимаете? Самый настоящий герой. Выпьем, выпьем за Стеффанссона!
Они все подняли стаканы, выпили в тишине до дна.
Сидели они дольше обычного. Решение принято. Они еще не решили как, но решили точно. Сделали шаг, продолжили процесс. Это их Талльбакка, их жизнь, их будни.
•
Народу было немного, дело не в этом, но он все равно не мог найти нужный отдел, как всегда в больших торговых центрах. Шесть этажей, эскалаторы, и дегустация, и голоса из громкоговорителей, и номерки, и контроль кредитных карт, и покупки-покупки-покупки, и очереди, и кто-то сильно пахнущий потом, и кричащие дети, и парфюмерный отдел с худосочными продавщицами, и женщина, уронившая платья перед примерочной, и мужчина, ищущий плавки, и все-все-все доставлено, упаковано, оценено.
Ларс Огестам устал еще прежде, чем вошел. Но он не знал другого магазина, никогда не покупал музыку, слушать недосуг, ведь в машине есть радио. Он вошел в отдел компакт-дисков, в глазах тотчас зарябило от длинных полок с неведомыми знаменитостями, они словно бы грозили обрушиться на него, он даже отпрянул в испуге. Посредине — информационная стойка, молодая девушка, вероятно красивая, хотя толком не понять — слишком накрашена, и челка скрывает глаза.
Он стал перед ней, в ожидании.
— Слушаю вас.
— Сив Мальмквист.
— Да?
— Она у вас есть?
Девушка улыбнулась, не то снисходительно, не то понимающе — кто ее знает. Как вообще улыбаются молодые девушки?
— Конечно есть. Где-то в шведском отделе. Что-нибудь определенно найдется.
Через маленькую дверцу девушка вышла из-за стойки, жестом предложила пройти с ней; он смотрел ей в спину и густо покраснел — платьице на ней прямо прозрачное. Она просмотрела одну из полок, вытащила пластиковый футляр с фотографией женщины, которая была молода так давно.
— «Классика Сив». Так называется альбом. Вы это ищете?
Он взял футляр в руки, взвесил — пожалуй, правда то, что надо.
Девушка широко улыбнулась, принимая деньги. Он опять покраснел, но ощутил и досаду: она смеялась над ним.
— Что тут смешного?
— Ничего.
— Вы будто надо мной смеетесь.
