все уверены, что могила его на кладбище старом пуста. Да и не могила то вовсе, а храм языческий поганый, он его сам себе при жизни еще построил и статуей украсил. А в павильоне, в котором вы сейчас проживаете, творил он при жизни, еще в обличье человека, свои непотребные страшные дела.
– Какие именно?
– Местные про то не любят говорить, страшатся Темного. Он ведь, по слухам, какое угодно обличье может принять, понимаете? – Захар Сукин, платный осведомитель, понизил голос до шепота, кося глазом на мраморную статую с оленьими рогами. – Говорят, он и барина Арсения Карсавина, когда тот за границей путешествовал, где-то встретил и убил. А кожу с него, как шкуру оленью охотник, содрал и на себя надел. Личину его. И жил в этом образе, человеком притворялся. Хотя сам он никакой не человек, а вроде… и не бес он даже, а много хуже! – Сукин, сам того не зная, повторил фразу дочки белошвейки. – Ужас он местным вселяет в души.
– Ты порасспрашивай о нем для меня.
– Слушаюсь, ваше сиятельство, только скупо и неохотно о нем здесь вспоминают.
– Карсавин наследство оставил соседям – земли, угодья. Об этом что говорят?
– А кому их оставлять было, как не им? Они ж все его были. Собственность его.
– То есть как собственность?
– Хрюнов – помещик здешний, он никакой ведь не князь. Он сынок родной Темного, – выпалил Сукин. – Всем здесь сие известно. Единственный его человечий отпрыск. Удалось ему тогда семя свое передать – единый раз только, хотя он многажды пытался. Так что и получил он от отца земли в наследство. А князь Хрюнов-старый про неверность супруги своей впоследствии прознал и этого вымеска дьявольского видеть не хотел. Только его все безумным считали, когда он такое про наследника своего всем твердил. Но он даже в суд обратился, а потом помер с горя.
– А Черветинский?
– Они с Темным приятельствовали, как я слыхал, много лет, служили вместе.
– Насчет Байбака-Ачкасова что болтают? Ему почему в наследство Сколково, деревня от Арсения Карсавина досталась?
– Говорят потому, что полубасурманин – его воспитанник. Он его мальчонкой то ли на константинопольском базаре купил себе на забаву, как мартышку, то ли с Кавказа привез, когда в Персию путешествовал. Он ему нанял учителей французских, пестовал его, как игрушку свою чужеземную. К обычаям нашим приучал. А может, и еще к чему. Это у него надо узнавать, если он расскажет, конечно.
В этот миг раздался странный звук над прудом. Птица ночная.
Бесшумно из чащи вылетел огромный филин. И уселся на плечо статуи охотника Актеона, таращась своими желтыми горящими глазами.
Захар Сукин, платный осведомитель и человек государев, поперхнулся словами, испуганно тыча в филина пальцем.
– Видите ваше сиятельство?
– Вижу. Филин. – Евграф Комаровский глядел на ночную птицу. Что-то уже было однажды похожее… Только тогда была зима, а не жаркое лето…
– Филин? А может это сам Темный и есть? Спроси любого здешнего землепашца или бабу в деревне – так они вам скажут: прилетел Ночной Темный на вас поглядеть своим глазом. Так что вы у него на примете уже. Поберегитесь, ваше сиятельство.
Глава 16
Кинжал, который не кинжал
Ее прекрасные волосы были столь густы, что могли всю ее покрыть. Ее глаза имели некую волшебную приятность. Розовые губы, улыбка нежная… Шея ее была подобна алебастру, полные руки были белы как снег, стан стройный и наипрелестнейшие ноги…
Невинность в опасности, или Чрезвычайные приключения. Ретиф де ла Бретон[18]
Остаток ночи Клер провела без сна, с рассветом встала и ходила из угла в угол комнаты, выжидала, думала. Поглядывала на серебряную пороховницу, что принес Комаровский ей ночью. Снова ходила из угла в угол, потом открыла платяной шкаф. Из ее черных траурных платьев остались только зимние суконные, негодные для лета, и бальное атласное с глубоким декольте, тоже неподходящее для повседневной жизни. Летних платьев болталось на распялках только два – желтое в голубой цветочек, черт возьми, как назло это были розы! И белое батистовое, соблазнительное до неприличия. Клер сдернула с распялок желтое платье. Под него надо было обязательно надевать корсет. И она надела, не прибегая к помощи горничной – использовала маленькие английские хитрости, которым научила ее сводная сестра Мэри Шелли – один шнурок корсета протягивался сразу через все дырочки на одной стороне, второй на другой. Затем Клер окружила себя корсетом, завела правую руку назад за правое плечо, а левую назад, ухватившись за нижний и верхний концы шнура, и, резко распрямив руки, туго затянула шнурки, чтобы корсет плотно сел по фигуре.
Надела желтое в голубой цветочек платье, схватила флорентийскую шляпку. Сунув заряженный пистолет и лорнет в ридикюль, она вышла из дома и… остановилась.
Стоп, что ты делаешь? Ты собираешься снова в Охотничий павильон? Ты делаешь первый шаг – сама к примирению с русским? Да, да, да… Клер пошла решительно и снова остановилась. Голос разума шептал ей: вспомни, так было у вас и с Байроном – после жестокой ссоры ты делала первый шаг сама к примирению, и он поначалу был счастлив и рад, однако впоследствии – когда новые ссоры разводили вас в разные стороны – он упрекал тебя именно этим! Твердил, что ты его преследовала, не давала ему проходу, являлась к нему сама, когда он тебя не хотел и не звал. Он писал в письмах всем друзьям об этом и даже своей сестрице в Англию, называя тебя, Клер, безумной глупой девчонкой, а затем уже и «несносной особой». И ты хочешь и здесь повторения подобного? Ты не научилась ничему и собираешься снова наступить на те же грабли?
Я научилась, я все это пережила… Но здесь другая ситуация. Дело настолько серьезное и важное, что оно стоит примирения. Речь идет о человеческих жизнях. Одна, без русского, я не справлюсь, не смогу. А он… он, кажется, тоже заинтересован в нашем… сотрудничестве.
И это ты называешь «сотрудничеством»? – ехидно вопрошал голос разума. Вспомни его лицо, когда вы расстались, его взгляд, когда он заявился ночью. Ты разучилась читать по мужским лицам, малиновка моя?
Клер ощутила жар румянца на щеках. Вот и опять ты покраснела, как рак, малиновка… Потому что разум и чувства…
– Мадемуазель Клер! Вы к графу продолжать ваше расследование? Подождите, и я с вами!
Клер растерянно обернулась – со ступеней дома быстро спускался герр Гамбс с каким-то свертком из холстины в
