Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 55
Еще вчера Готванюку казалось, что он сходит с ума. Что обязательно рехнется. И Готванюк ждал этого. Покончить жизнь самоубийством ему пока не хватало мужества, и сумасшествия он ждал, как спасения. Но оно не приходило.
…А ведь до войны он был лучшим плотником и столяром не только в своей деревне, но и во всей округе. Он гордился тем, что вся самая денежная работа приплывала к нему, хотя плотников в окрестных селах было немало. И, конечно же, даже в мыслях не допускал, что кто-либо из мастеров может обойти его в тонкостях этого ремесла. Руки Готванюка знали ту столярную мудрость, без которой мастер – не мастер. А еще он обладал особым восприятием дерева. Так подобрать фактуру шкафа или спинки дивана, как делал он, так украсить резьбой венчик кресла, как делал это Готванюк, сумеет не каждый. Не зря же к нему несколько раз приезжали из областной реставрационной мастерской, приглашали на работу.
В последний раз Готванюк уже чуть было не согласился, но удержала жена. И правильно сделала, что удержала. У них всего один ребенок, всегда свежая копейка, живут получше, чем многие другие, свой дом, хозяйство… Что им искать в городе?
У ворот остановилась машина. Готванюк не поднялся из-за непокрытого стола, не выглянул. За ним? Ну и пусть! Значит, пришла и его пора. Пусть расстреляют здесь же, во дворе. Он готов.
Да, стучат в дверь, но он не отзовется. Дверь открыта, пусть входят. Он вылил в стакан остаток самогонки (спасибо, кум, божий человек, принес бутылку) и выпил. Впрочем, что толку? Все равно ведь не хмелел.
…Это тот самый офицер, который возил его в лес, к доту. Эсэсовец. И с ним фельдфебель. «Значит, пришел и мой час».
– Садитесь, гости дорогие, – бездумно ухмыльнулся Готванюк. – Садитесь, если земля все еще носит вас. Будете закапывать меня живьем? Так вот я. Принести лопату?
Штубер молча сел за стол напротив Готванюка, брезгливо смел с досок зачерствевшие крошки.
– Встань, – приказал Готванюку фельдфебель. – С офицером говоришь…
– Пусть сидит, мой фельдфебель. Тебя, Готванюк, действительно нужно было закопать живьем. Ты струсил на фронте, потом…
– На фронте я не трусил, – почти прошептал Готванюк. – Там я не трусил. А попал в окружение…
– …Потом струсил, выдав место, где прячутся твои товарищи, такие же окруженцы, как ты.
– Но ведь вы же заставили меня. Вы же пытали-мучили меня, как Иисуса Христа!
– Как Иисуса Христа, пытали не тебя, а сержанта Крамарчука, который однажды спас тебе жизнь. Вот его действительно схватили раненым, долго пытали, а затем распяли, как Иисуса. Фельдфебель этому свидетель.
– Истинно так, – подтвердил Зебольд.
– Вот и получается, что, по сравнению с его муками, твои – это забава навозного червя. А в лесу ты снова струсил и сбежал. Но и сбежав, струсил еще раз и вместо того, чтобы пробиться к линии фронта, как это делают многие другие окруженцы, пытался спрятаться дома, как говорят у вас, у жены под юбкой. Вот здесь немецкий лейтенант, потерявший десять своих солдат, и настиг тебя. В войну трус не имеет права выживать, он должен гибнуть первым. Война – это и есть вселенское выявление и истребление трусов. Это избавление от них. А значит, и от подлецов, которые во все времена рождались именно из трусов.
– Ты должен благодарить господина оберштурмфюрера, – как всегда коверкая слова, проговорил фельдфебель, – это он спас тебя от расстрела. Он не мог запретить лейтенанту и его солдатам расстреливать твою семью. Но все же уговорил не трогать тебя.
– Неужели ты сам не понял этого, Готванюк? – вставил Штубер.
– Я уже ничего не понимаю, – пробормотал тот.
– Судьба оказалась милостивой к тебе. И если ты до сих пор не погиб – значит должен наконец набраться мужества. Лейтенант и его люди обошлись с твоей семьей по-зверски – это понятно. Да и старуху наказали. Но, видит Бог, я простил твой побег из леса и требовал не трогать тебя. Ну а семью… Что поделаешь, гибель семьи – это и есть плата за твою трусость.
– А ведь господин оберштурмфюрер и дальше печется о тебе, – снова заговорил фельдфебель. Он уже привык разыгрывать такие сценки. Штубер давал ему общие установки, а уж Зебольд сам высчитывал, когда удобнее ставить ту или иную реплику. – Как раз сегодня он добился, чтобы тебя назначили старостой села.
– Я понимаю, что это несколько неожиданно для тебя, Готванюк. Побег, расстрел родственников – и вдруг такое предложение! Но это реальная возможность снова стать уважаемым человеком. И на селе, и в целом районе.
– Вам-то какой смысл назначать меня старостой? – впервые за эти двое суток ожил Готванюк. Он уже слышал: в соседних селах успели назначить старост, и теперь они там большие начальники. – Я-то думал, вы меня специально оставили. Чтобы помучился пару дней. А потом туда же…
– Правильно вы считали, – вдруг перешел Штубер на «вы». – Логично. Любой другой армейский офицер так и поступил бы. Любой другой, но только не я. Потому что я верю в человеческую судьбу, стараюсь понять ее смысл, ее законы. Словом, это длинный разговор. Так вот, завтра вам официально предложат стать старостой. И вы согласитесь. Вас никто не сможет упрекнуть, что вы выслуживаетесь перед оккупантами, как это пишут в листовках о других старостах оставшиеся в тылу комиссары. Наоборот, вы пострадали. Может быть, больше, чем многие другие. Но, в отличие от многих других, поняли, что пострадали справедливо. И нашли в себе мужество искупить вину. Вы пошли на этот шаг сознательно, поддавшись идеям великого фюрера, веря в непобедимость немецкой армии, гуманность нового порядка. Как видите, я не скрываю, что у нас тоже имеется определенный интерес. Хотя, согласитесь, мы можем обойтись и без Готванюка, нас вполне устроит любой другой староста. Так что вы выигрываете значительно больше, ибо ваш выигрыш – жизнь, положение в обществе, уважение.
«Неужели они действительно не расстреляют меня?! – все еще не верил в свое спасение Готванюк. Ведь сначала ему показалось, что фашист просто решил поиздеваться над ним перед казнью. – Неужто я еще нужен им? Я, труп?»
– В селе мы организуем полицейский участок, – продолжал между тем Штубер. – Так что охрана у вас будет надежная. Дом вы, конечно, попытаетесь сменить. И мы могли бы помочь вам в этом. Но я советовал бы остаться в этих стенах. Могилы во дворе будут каждому напоминать о вашей личной тяжелой участи. Ничто так не вселяет доверие к человеку, как его трудная судьба и его мужество, благодаря которому он сумел преодолеть тяготы своей судьбы. – Вы хотите что-то добавить, мой фельдфебель? – Штубер умышленно не стал выяснять, согласен ли Готванюк.
– Вы забыли сказать, господин оберштурмфюрер, что, если он вздумает ломаться и откажется от поста старосты, ему предложат стать полицаем.
– О да, конечно! Но уже рядовым. А это собачья служба.
– Не стану я ни тем, ни другим, – неожиданно отрубил Готванюк, не поднимая головы.
– Тогда есть третий вариант, – вежливо заметил фельдфебель. – Последний. Тебя отправят в концлагерь. Куда-нибудь в Польшу или в Чехию. И там ты еще несколько лет будешь рабочей силой. Рабом. А потом тебя сожгут в газовой печи. Чтобы твоим пеплом удобрять поля. Вокруг лагерей обычно растет хорошая капуста.
Ознакомительная версия. Доступно 11 страниц из 55
