незаметно вытерев глаза рукавом свитера, и, нахмурившись, раскрыла вырвиглазный блокнот. — Посмотрим, что тут у нас…
«Итак, 5,5 недель. Какая, мать его, радость! Кто наш папа и что мне с тобой делать?» — я наивно полагала, что мне было плохо до этих строк, но узнав почерк сестры на первой же странице, моё сердце рухнуло куда-то в носки, а горло сдавили ледяные тиски.
«Не пойду к Мажору. Лялька лялькой, а он если на мне и женится, то при условии, что Сашок будет жить с нами. Чёртов извращенец. Надеюсь, я залетела от его отца.»
«Ненавижу его! Ненавижу!»
Страницы порхали перед глазами, пока я бегло просматривала их содержимое. Я не могла поверить в то, что я держу перед собой Машин дневник. Я не могла поверить, что у моей сестры вообще он был! Она мне даже записки не оставляла и открытки никогда не подписывала, а тут…
«20 недель. Привет, изжога. Не будет у нас папки. Мужики все твари.»
«Я схожу с ума. Мать достала. Сашок за порог, а она опять меня из дому гонит и требует отца ребёнка. Хочу быть Сашей. Иногда мне кажется, что мать её совсем не замечает. Вот бы мне так. Надоели вечные упрёки и оскорбления…»
«Я ничего ей не должна! Ничего! Она меня родила уродом, а теперь делает всё, чтоб я тебя родила уродкой! Хочу рассказать всё сестре! Хочу, чтоб мать сдохла или сгнила в психушке! Я ничего ей не должна! Я не просила в меня вкладывать столько денег! Я вообще ничего не просила!!!»
Шесть… шесть несчастных листков… Даже не половина блокнота, а больно так, будто на этих страницах не только её боль, но и моя.
Как я могла не замечать, что мать чего-то требует от Маши? Какие крики? Какие оскорбления? Где я была в эти моменты? Почему не видела и не слышала?
— Я… — присев передо мной на корточки, Паша нервно мотнул головой, — Я могу что-то сделать? Может, тебе воды принести? Или… не знаю… что-нибудь?
— Ты… — медленно выдохнула и, закрыв блокнот, крепко прижала его к груди, — Ты можешь, да. Увези меня отсюда, ладно? Я… как-то я не вывожу…
Эпилог
Эпилог
Мажарская Александра
— Двадцать недель… Привет, изжога… — морщась, я положила руку на округлившийся животик и шумно вздохнула. — Как по расписанию. — вспомнила о дневнике, состоявшем из заметок последних месяцев жизни моей сестры, выученном уже наизусть, и сжала второй рукой грудную клетку.
— Я всё знаю! Всё! Я думала, что ты плохая мать сугубо по отношению ко мне, но ты… Ты… Ты чудовище! — кричала, потрясая Машкиным блокнотом на нашей, ставшей ещё более пустой кухне. — Как ты могла?! Ты родную дочь, считай, продавала! К позарившемуся на неё престарелому мерзавцу отправляла, вместо того, чтобы поддержать и помочь! Ты гнобила её! Гнобила! Попрекала её детством, кружками, фотосессиями… Лечением! Ради чего? Чтоб поставить галочку, что ты что-то отбила, вложенное в родную дочь?! Таким образом?!
Мать смотрела на меня затуманенным взглядом и едва ли осознавала хоть половину моих обвинений. Початая бутылка на столе, рюмка, открытая банка с консервацией…
Кому я всё это говорила?
— Я считала тебя больной… на голову больной, понимаешь, мам? Думала, что ты тронулась умом из-за Машки после родов, а ты… Ты просто… чудовище. Ни для одной из своих дочерей ты не была матерью. Ни для одной! Одну не замечала, а вторую… для богатого мужика готовила… Как же я тебя ненавижу! Как ненавижу! — швырнула блокнот на стол и схватила бутылку. Особо не метя, швырнула её в сторону раковины, отчего та разбилась, осыпала меня осколками и брызгами поганого пойла. — Ты чудовище! Мерзкое, гнилое и… никому не нужное! — не выдержав окосевшего взгляда и качающегося на единственном уцелевшем в нашей кухне стуле силуэта, развернулась и навсегда покинула родной дом.
Я не снимала с себя ответственности. Чувство вины и стыда преследовало меня ежедневно, просачиваясь в, казалось бы, счастливую жизнь. Мне помог не разговор, потому что его как такового и не было… мне помог сам факт того, что я смогла выплеснуть всё скопившееся внутри меня. Едва ли не впервые… И ведь стало легче. По-настоящему легче, а не так, для отметки.
Мы поставили Маше красивый памятник. На нём она такая же красивая и жизнерадостная, как при жизни. Несмотря на то что мы всё же уехали в другой город, закрыв все вопросы и с моим бывшим начальником, и с документами, а пару раз в год всё равно приезжали к ней. Я никогда не спрашивала, о чём думал Пашка, приезжая со мной к сестре, но сама я молилась за неё, просила прощения и благодарила за дочь и мужчину, доставшегося мне по нелепой случайности. Иногда мне становилось стыдно за своё счастье. Начинало казаться, что оно незаслуженно на меня свалилось, и я начинала хандрить, но моя семья так меня обнимала и поддерживала, что все эти мысли отступали на задний план. А сейчас…
Я чувствовала себя свободной. Никогда, ни одной живой душе я не признаюсь, какой груз, какой багаж тревог и страха, рухнул с моих плеч, когда Паше сообщили о смерти отца. Мне было жаль мужа, по-человечески, как сына, потерявшего отца. Я ни словом, ни жестом не показала, насколько у меня спокойнее стало биться сердце.
Почти три года ада… Я думала, что Мажарский нас найдёт и что-то сделает. Отберёт Вику, заявит свои права на неё, потребует установить отцовство… Я жила на пороховой бочке, каждый раз вздрагивая при входящих на Пашин телефон. Этот мужчина был… тоже чудовищем, но чудовищем с какой-то глубинной тьмой, в которой я так и не смогла разобраться. Это ведь он отдал Пашке Машин блокнот… Он знал, нападая на меня, угрожая отобрать мою дочь, сыпля обвинения в смерти сестры… Всё знал, а виноватой выставлял меня. Спелся с моей матерью, зная, как она Машке обрабатывала мозги о богатой и красивой жизни, о приплоде, который ей в доме не нужен без отца, угрожала выставить из квартиры… Я не верила, что он остановится после всего, что натворил. Пусть я не понимала его мотивы, но я чётко осознавала, что люди его полёта просто так ничего не будут делать. Возможно, он просто не
