государства, откуда исподволь может распространиться и во внутренние пределы страны»{339}.
При Николае I подобную публикацию трудно себе представить, журналисты и цензоры преследовались за любые строчки, которые можно было истолковать в неблагоприятном смысле для правительства, для любого из его ведомств. Попечитель Московского университета граф С. Г. Строганов получил предупреждение только за то, что в статье «Освобождение негров во французских колониях», помещенной в «Московских ведомостях» (№ 42–45, 1844), невольничество было названо «гнусным остатком варварства».
Главное управление цензуры относилось к московским издателям и Московскому цензурному комитету с недоверием, чему способствовал и донос в III Отделение, поступивший в 1827 г. на издателя «Московского телеграфа» Н. А. Полевого. По некоторым предположениям, донос был послан Ф. В. Булгариным. В нем говорилось: «Москва есть большая деревня. Там вещи идут другим порядком, нежели в Петербурге, и цензура там никогда не имела пи постоянных правил, ни ограниченного круга действия. Замечательно, что от времени Новикова все запрещенные книги и все вредные, ныне находящиеся в обороте, напечатаны и одобрены в Москве. Даже «Думы» Рылеева и его поэма «Войнаровский», запрещенные в Петербурге, позволены в Москве. Все запрещаемое здесь печатается без малейшего затруднения в Москве. Сколько было промахов по газетам и журналам, то всегда это случалось в Москве. Все политические новости и внутренние происшествия иначе понимаются и иначе толкуются К Москве, даже людьми «просвещенными. Москва, удаленная от центра политики, всегда превратно толковала происшествия, и журналы, выбирая даже статьи петербургских газет, помещают их часто столь неудачно с пропусками, что дела представляются в другом виде. Вообще московские цензоры, не имея никакого сообщения с министерствами, в политических предметах поступают наобум и часто делают непозволительные промахи»{340}.
Из московских цензоров мало кто сумел избежать опалы. Не помогли ни усердие, ни осторожность.
Поводом к тому, чтобы за журналами была установлена еще и цензура III Отделения, послужила невинная статья в мартовской книжке московского журнала «Атеией» за 1829 г. «Антропологическая прогулка», где были строки о гвардейских офицерах, которые «убивают целые дни в самых пустых занятиях». За эту статью Бенкендорф «изобличил» известного ученого М. Г. Павлова в «невежестве», а цензора В. В. Измайлова, известного писателя, признал просто «глупым»{341}.
Чтобы цензоры не теряли бдительности, они регулярно получали предупреждения вроде циркуляра от 9 февраля 1832 г., в котором Главное управление цензуры уведомляло Московский цензурный комитет, что А. X. Бенкендорф «неоднократно имел случай заметить расположение издателей московских журналов к идеям вредного либерализма» и особенно этим отличались журналы «Телескоп» и «Московский телеграф»{342}. И цензоры старались. 5 мая 1833 г. цензор Л. А. Цветаев в рукописи «О государственном кредите» (имя автора не указано) нашел «несколько резких мыслей»; автор их исправил, но Л. А. Цветаев тем не менее сомневался одобрять рукопись, так как «предмет, в оной излагаемый, есть один из важнейших в государственном управлении»{343}. Цензор В. Н. Лешков 18 июня 1848 г. писал в цензурный комитет, что у него пет возражений против книги П. А. Иовского «Замечания о современной политике», но вызывает сомнение название, которое может «возбудить особенное внимание в читающей публике и подать повод к частым подобным вопросам»{344}. Министр народного просвещения поддержал цензора.
О цензоре С. Н. Глинке К. А. Полевой, участвовавший вместе с братом в издании «Московского телеграфа», писал, что он «не годился в цензора», так как, когда от них «требовали мелочной внимательности, и они не имели никаких определенных правил, что можно и чего нельзя было дозволить к обнародованию», Глинка заявлял: «…как можно судить мысль и намерение человека?.. В самых невинных словах может быть злое намерение; а как я угадаю это?» Глинка «выражал этим мысль справедливую в обширном смысле; но был несносен тем, что вследствие своих убеждений и своего характера подписывал все, не читая!»{345}. А убеждение его заключалось в следующем: «Горе тому обществу, где из мухи делают слона и где, развязывая умы, усиливаются сковать их цепями»{346}.
Глинка не раз наказывался за пропуск довольно безобидных статей. Например, он и Н. А. Полевой получили строгий выговор за то, что в «Московском телеграфе» (№ 14, 1828) была опубликована статья «Приказные анекдоты», в которой рассказывалось, как иногда приказные чиновники проводят и обманывают мало знающих дела губернаторов.
Бенкендорф распорядился арестовать цензора С. Н. Глинку за пропуск статьи в «Московском вестнике» (№ 1, 1830), где были напечатаны три заметки С. Т. Аксакова, из которых одна осмеивала какого-то министра, дававшего рекомендацию чиновнику. В середине 1830 г. Глинке пришлось высидеть на гауптвахте вторично за стихи в альманахе «Денница» М. А. Максимовича, которым Главным управлением цензуры было дано «противоправительственное толкование». Вскоре Глинка был отстранен от должности цензора, как писал он сам, за публикацию брошюры на французском языке, в которой он критиковал закон о журналах, существовавший во Франции, тем самым как бы подвергая сомнению и существующий в России.
Если С. Н. Глинка, можно считать, заслужил свое увольнение, то профессор Л. А. Цветаев неукоснительно выполнял все требования начальства и старался не пропустить ничего недозволенного. Однако и его 23 июля 1832 г. Главное управление цензуры предписало уволить из цензурного комитета за пропуск в «Телескопе» (№ 7) такой фразы: «Дай Бог, чтоб Академия наук, пишущая и читающая до сих пор, к стыду нашему, только по-французски и по-немецки, оценила по достоинству это русское сочинение и увенчала его Демидовскою наградою!»{347} (фраза из отзыва на книгу Андросова «Статистическая записка о Москве»).
С. Т. Аксаков был отстранен от службы в цензурном комитете после пропуска им в 1832 г. баллады «Двенадцать спящих будочников», напечатанной под псевдонимом Елистрата Фитюлькина, под которым скрывался воспитанник Московского университета Василий Андреевич Проташинский. В балладе пародировались романы Булгарина и остроумно описывались нравы полиции. Царь нашел, что баллада «заключает в себе описание действий московской полиции в самых дерзких и неприличных выражениях… что цензор Аксаков вовсе не имеет нужных для звания его способностей…»{348}. Аксаков был уволен, автор баллады удален из Москвы.
Показательны цензурные злоключения «Горя от ума», «Мертвых душ». История цензуры помогает вернее судить о состоянии книжного дела, об утерянных возможностях в литературе.
Книжная торговля
Н. И. Новиков и в книготорговле достиг в конце XVIII в. необыкновенных успехов. Карамзин называл его «главным распространителем книжной торговли», отмечая при этом, что Новиков «всеми способами старался приучить публику к чтению, угадывая общий вкус и не забывая частного». Главным было то, что Новиков торговал «с умом, с догадкою, с дальновидным соображением»{349}. При Новикове Москва была настоящим центром русской книжной торговли. Число книжных лавок возросло с двух до 20. В них был высокий уровень обслуживания: предоставлялись кредиты, заключались договоры на поставку, впервые
