мама с Женей в отпуск собрались. Если вы забыли, я сама их надоумила. Двадцать один день путёвка в Анапу. Плюс самолёт. Они и бабушек с собой планировали взять, но наша баба Рая, осознав масштаб трагедии, меня в трудную минуту не бросила.
— Что я, — говорит, — моря не видела? Потом съездим, даже, Оля?
Пришлось Жениной матушке одной с Федькой водиться. А мне пришлось с их огородом пурхаться. Посмотрела я на их грядки, да и сделала всё по-своему: толстый слой мульчи и минимум трудовых усилий. Иначе лечь тут костьми на вашем огороде, что ли…
ОПЯТЬ ЭТИ ОРГАНЫ
21 июля 1986, понедельник
Словно договорившись меня окончательно добить, проверяющие органы, которые продолжали пасти «пребывание ребёнка» — Вовы, то есть — внезапно (и срочно!) запросили предоставить копию доверенности, которую Владимир Олегович прислал на Вову. На этот раз с нами возжаждала пообщаться не Детская комната милиции, а органы опеки которые почему-то сидели в отделе образования и при этом относились к исполкому. Как всё у вас сложно-то…
Сообщение об официальном письме принесла Даша, которая на время отъезда наших дежурила по всем почтовым ящикам. Она примчалась с выпученными глазами, потрясая конвертом с внушительной подписью организации:
— Оля! В пятницу ещё прислали-то! Никого ж не было!
— Да не кипишуй, — я распечатала конверт и упёрлась в суровую пометку, подчёркнутую красным карандашом: «Предоставить в трёхдневный срок!»
Однако, кипишевать-таки надо? Мама с Женей должны были вернуться послезавтра. Что они скажут «органам» на предмет «почему не явились вовремя»? Уехали, оставили на месяц ребёнка — и ничего?
Мдэ. Я покрутила в голове так и этак. А! Съезжу сама, вряд ли капитанши немедленно с проверкой явятся. А в среду уже наши дома будут!
Я взяла свидетельство, перепечатала на машинке в двух экземплярах (ксероксов, напоминаю, в массовом употреблении нет и не будет ещё долго; может, где-нибудь у московских партаппаратчиков они и стоят, но я о таком даже не слышала) и поехала к нотариусу. С личным шофёром, дядь Валей, устроенным к нам уже на постоянку.
Дядя Валя каждый раз был наглажен, при галстуке и слегка пах тем парфюмом, название которого я не помню, с запахом дирижабля и васильков. Не ржать, а то обижусь. Я очень надеялась, что он не сорвётся, и наше сотрудничество будет долгим и счастливым, тьфу-тьфу…
Ехала и думала, что давно, на самом деле, надо было озадачиться вопросом копирования. Мало ли, вот так потребуют в дело подшить, заберут оригинал — и что, снова метаться, выписывать?
Нотариус столько лет уже заверял мне всякие документы, что в этот раз даже не спросил: почему я одна или ещё что. Тщательно сверил обе копии с образцом, наклеил свои марочки. С этими бумагами мы поехали уже по адресу, вахтёр не очень хотел меня пускать, но я предъявила ему требование и наврала, что мама сильно болеет, вот выздоровеет — сама приедет, а я просто бумажки занесу. Еле как, со скрипом.
Я забралась по бесконечно огромной лестнице с чугуниевыми литыми балясинами на второй этаж, пошла по красному ковру искать нужный номерок на двери…
На подходе к кабинету я услышала знакомый голос и замерла:
— Вы же понимаете, что моего сына настраивают против меня, внушают ему совершенно несвойственные детям мысли!
— Вы думаете, внушают? — строго спросил кто-то.
— Конечно! Откуда иначе у него эта жестокость в голове⁈ Был такой милый любящий мальчик!..
— «…и посмотрите, что из него выросло!» — пробормотала я под нос любимое присловье Вовкиной мамы.
Мда, не хотела я в этой ситуации быть крайней. Понятное дело, что в здешней реальности между сыном и матерью не успело ещё произойти всех непоправимых событий, но для Вовки-то они уже случились! В прошлом будущем я уже однажды приложила титанические усилия, чтобы их помирить. Вовка счастлив был, он ведь сильно её любил. Но Алевтины Александровны хватило от силы года на четыре, и снова разразился скандал. Кто бы мог подумать — из-за чего? Эх… раз уж начала.
Отчим позвонил Вове и сказал, что мать сильно плоха, все боятся за её жизнь. Вовка бросил всё и полетел в Железногорск. Был встречен материным: «И чё ты припёрся?»
Уже как бы хорошо. Дальше матушка решила собрать родню и (из последних сил, как вы понимаете) приготовить стол. Должен быть прийти её брат Толя с женой (Алевтины Александровны нелюбимой невесткой), позвонили, что вышли, купили торт… Через двадцать минут позвонили, что тёть Таня подскользнулась на улице и вывихнула ногу, едут в травмпункт.
Вот тут Алевтину Александровну подорвало. Она начала кричать, что Танька эта всё специально, лишь бы во вред, что она вечно такая, я тут умираю, стол готовлю (из последних сил, мы помним), а она… Я потом Вову спросила: «Ты что, промолчать не мог?» — говорит, молчал. Сорок минут терпел — а поток не прекращается, всё сильнее и сильнее. Вовка и брякни: «Мам, ну она же не специально ногу вывихнула…»
И всё. Вся Ниагара бешеных криков развернулась на него: «Вечно ты за них! Видеть тебя не хочу! Ты мне больше не сын! Чтоб я тебя никогда больше не видела и не слышала!» — орала она, пока Вовка не собрался и не ушёл — к тому же дяде Толе, который как раз с женой из травмпункта приехал. На следующее утро Вовка поехал домой, ещё и тот «Наполеон» привёз, который дядя Толя купил в гости идти — все трое не сладкоежки собрались, куда его девать?
Такая вот история. И всякому терпению есть предел. А ещё Алевтина Александровна не могла старшему сыну простить, что он вырос на отца похожим, да в придачу усы носил, как он же. И не сбривал, когда мать говорила немедленно сбрить! Каждый раз с отвращением говорила: «Ну, вылитый Воронов!»
И Вова совершенно не жаждал второй раз ходить по граблям, чтобы проверить — а вдруг не так сильно по лбу саданёт?
Я села на диванчик в углу, слегка замаскировавшись за фикусом, и приготовилась ждать.
25. СЮРПРИЗ ЗА СЮРПРИЗОМ
АЛЕВТИНА, НЕ ВПАДАЙ В АМБИЦИЮ!*
* Песня Трофима,
где-то из девяностых.
Минут двадцать две очень серьёзных и взволнованных дамы обсуждали, что кто-то где-то на милого мальчика дурно влияет. Кто-то, безусловно, корыстный.
Потом дверь отворилась, Алевтина Александровна вышла спиной, желая хозяйке кабинета всего доброго, прикрыла дверь, как будто встряхнулась… Мне из-за фикуса была видна в основном чёрная плиссированная юбка в горошек. Юбка крутанулась, всколыхнув в памяти сердитые слова бабы Лёли: «Ей лишь бы подол а ми мести!» Каблучки процокали к лестнице… и вернулись.
Алевтина Александровна медленно, словно крадучись, зашла за фикус и остановилась напротив меня:
— Ты же Оля, да?
— Здравствуйте, для начала.
— Здравствуй, — она села на диван так, словно между нами сидит ещё один человек, и завела беседу, как она это умеет, в проникновенной манере:
— Оля, я хотела с тобой поговорить…
— Не больно-то вы торопились.
— Ну, давай не будем скатываться на грубости.
— Весьма с вами солидарна! Какое слово вы сочли грубым: «больно», «торопиться» или «вы»? Я постараюсь исключить его из процесса общения с вами.
— Оля, тебе сложно понять материнские чувства, но я тебя уверяю, когда ты вырастешь, со временем…
— Я пойму, что можно пихнуть детей в интернат, потому что вопросы устройства личной жизни превалируют над материнским инстинктом?
Она смотрела на меня, поджав губы:
— Он до сих пор сердится на меня? Из-за этого?
— Спросите его лично.
— Я пыталась. Но Володя… Он совсем не хочет разговаривать. Не могла бы ты…
— Нет. Я не могла бы. Я больше не хочу говорить в вашу пользу и вообще как-либо изображать между вами буфер, — я встала. — Мне чисто гипотетически интересно. Если вдруг Володя бросит заниматься юннатским хозяйством и писать книжки, его возвращение в родные пенаты будет для вас столь же животрепещущим?
Она гордо выпрямилась и сложила руки в замок на коленях:
— Скажи пожалуйста, на что ты намекаешь?
— Я ни на что вообще не намекаю, я просто интересуюсь вслух. До свидания.
В кабинете инспекторши я задержалась недолго: объяснила, что мама болеет, но переживает, что надо отвезти документ. Как только выздоровеет, сразу явится на беседу. Получила в ответ сухой кивок и пометку в журнале входящей документации.
Приоткрыла дверь кабинета на выход — а матушка Вовина у лестницы переминается, явно же меня поджидает. Я развернулась к инспекторше:
— Простите, вы могли бы проводить меня на выход? Там такая странная женщина стоит, она меня по дороге сюда остановила, угрожала поймать и побить, и теперь она там караулит, я боюсь.
