паники. Мы просто будем спать в одной комнате, но на разных кроватях. Постелю ему на кровати соседки и всё тут.
Поставила на поднос две чашки чая, сахарницу и печенье, которое испекла, чтобы время убить пока ждала звонка от Ромы. Открыла дверь в комнату, Ветров стоял с обнажённым торсом у окна и даже не повернулся на звук хлопнувшей двери.
— Может посмотрим какой-нибудь фильм? — спросила я, ставя поднос на стол.
— Может лучше поговорим?
— О чём?
Рома подошел и обнял сзади, притянул к себе. От его близости, от волнения, накопившегося за целый день, от страха оставаться с ним наедине, от переизбытка чувств и эмоций, которые вызывает во мне Ветров, меня накрывает такой тяжестью, что я готова упасть на пол от бессилия. Вся эта недосказанность, скрытность, даже какая-то наигранность дезориентируют меня. Мне сложно принимать решения, сложно подбирать слова, чтобы не проговориться, сложно делать не то что хочется, а то что нужно, то что условно правильно. Я хочу обнять его, но вместо этого расставляю посуду на столе. Я хочу поцеловать, но вместо этого переспрашиваю:
— О чём ты хочешь поговорить?
— Расскажи что-нибудь о себе? — Рома перебрасывает мои волосы вперед и целует в шею. — Почему танцы? Ты ими прям одержима.
Беру кружку в руки и иду к кровати, в то время как Ветров усаживается на стул у стола. Мне необходимо увеличить между нами расстояние, потому что я снова ощущаю уже знакомую пульсацию между ног.
— На танцы меня отвела мама, когда мне было три года. А потом я просто не смогла уйти. Несколько раз хотела бросить, но не смогла. Ведь танцы — это самое яркое напоминание о маме. Всё что я помню о маме, да и о папе тоже, связано с танцами. Мне было шесть, когда родители погибли в аварии… — я прервалась, потому что голос задрожал, стало почти невозможно дышать и в глазах защипало.
Рома быстро сорвался с места, подошел, прижал к себе. Он смотрел на меня, а я перебирала свои пальцы, не решаясь поднять на него глаза. Столько жалких жалеющих взглядов было за всю мою жизнь, что я не хотела еще их и от Ромы.
— Не смотри на меня, иначе я не смогу ничего рассказать.
Я подвинулась на кровати и отвернулась от Ветрова. Хотелось выговориться. Я никогда не поднимала эту тему. Так вскользь говорила самым близким о смерти родителей, но никогда не вдавалась в подробности. Даже с братом мы избегали этой темы. Было слишком сложно это для нас обоих. Брат боялся, что эти разговоры причинят мне боль, что я не пойму, потому что еще очень маленькая. А я сначала действительно не очень понимала все нюансы случившегося, а потом, когда подросла, не хотела волновать брата, создавать лишние сложности, которых и так хватало у него. Мы переживали горе тихо, как умели маленькая девочка и подросток. Я смотрела старые фото. Прятала под подушкой папин единственный галстук, который они с мамой купили специально на мое первое выступление в танцевальной школе. Берегла куклу, подаренную мамой, берегла до невменяемости, не играла с ней, прикоснуться боялась, только смотрела на ее и плакала, когда совсем накрывала тоска. Ромка ходил на могилки к родителям. Часто забирая меня из школы, он покупал цветы, провожал меня домой, а сам уходил. Я знала, что он шел на кладбище, но никогда не останавливала и тем более не просилась с ним. Ему нужно было побыть одному, выговориться, пожаловаться родителям на жизнь, на меня, на то как сложно восемнадцатилетнему парню быть ответственным не только за себя, но и за сестру.
— Знаешь, я помню, как маме впервые привела меня на танцы. Заплаканную, с подранными колготками и разбитой коленкой. Я упала по дороге в танцевальную школу, расстроилась, не хотела идти, но мама настаивала, упрашивала, даже пообещала куклу, которую я до сих пор храню. Не помню почему, но мама очень хотела, чтобы я танцевала. Это самое раннее воспоминание в моей памяти. Потом было мое первое выступление, на которое пришли и мама, и Ромка, и даже папа, которого сначала не отпускали с работы, но он всё-таки ухитрился как-то отпроситься и прийти, да еще и с букетом тюльпанов. Затем был мой первый конкурс в другом городе. Мама мне тогда даже разрешила губы своей помадой накрасит, а я пообещала ей, что буду очень стараться и выиграю кубок как у брата. Ревела потом в автобусе всю дорогу, потому что победителям давали не кубки, а медали.
На этих словах я улыбнулась, вспомнив, как уговаривала Ромку со мной поменяться, а он не соглашался брать медаль, завоёванную на «девчачьих» танцах.
— Это всё что я помню. — продолжила я. — Знаешь я до сих пор помню вкус котлет и манной каши из детского дома, но не могу вспомнить, что мне готовила мама. Да и вообще память очень странная штука. Я хорошо помню каждый день в детском доме, но от времени с мамой и папой у меня осталось только три обрывчатых воспоминания. Хотя мы были счастливой семьей. Я была любимой маленькой девочкой у родителей и брата. Я это помню на уровне ощущений. Я поздний ребенок, родителям было почти сорок, а брату двенадцать, когда я родилась, поэтому меня опекали, баловали, оберегали с тройной силой. Я даже не умела завязывать шнурки, за меня это всегда делал Рома, поэтому в детском доме мне пришлось не сладко. Но именно детский дом остался в моей детской памяти, а не родители…
— Бельчонок… — Рома обнял меня, потому что из глаз непроизвольно всё-таки потекли предательские слёзы, и я стала их быстро стряхивать. — Иди ко мне.
Поджала губы и прикрыла глаза, стараясь совладать с потоком горьких слёз. Я не плачу на людях. Хватит наревелась в детдоме. Только никто не жалел, не утешал, дети хором смеялись и издевались еще больше. Воспитателей злили мои постоянные слёзы и они, не разбираясь что к чему, кто прав, кто виноват, отправляли меня в спальню (это своего рода наказание — сидеть на стуле у своей кровати, пока «не поумнеешь»). Никто ни с кем не церемонился. Все следовали установленным правилам и дети, и работники. А я нарушила эти негласные правила в первый же день. В детдоме не оставляют еду — или съедают всё, или отдают другим детям. Я была так напугана, растеряна, что не могла есть, поковырялась в тарелке, еле впихнула в себя один кусок сосиски. А на ужине мою порцию мальчишки
