— Возможно. Могло бы получиться и так, но только я не поехал в Нью-Йорк. Я отправился в Техас. После года бродяжничества на пограничной территории штата я перебрался в Галвестон, а оттуда в Бразилию и Аргентину.
— Вот как! Смекалки у вас хватило, а по образованию получились космополитом.
— Да, пришлось немало поездить. Я провёл в Южной Америке двадцать лет, преимущественно в Аргентине. Когда вернулся в Штаты, впору было идти снова в школу учить английский. Я жил… по-разному все эти годы. Навидался и натерпелся всего, не раз попадал в передряги, но чтобы я ни делал, я строго придерживался честных правил игры. Приехав в Штаты, занялся торговлей мясом, потом перешёл на зерно. Здесь я и нашёл себя. Это деятельность требует от человека умения предвидеть и смелости, чтобы предвидение стало реальностью. Так гаучо объезжают лошадей.
— Вы были гаучо?
— Нет, я всегда был торговцем. Я был рождён им. Не знаю, поверите ли вы в то, что я сейчас вам скажу. Не то чтобы я стыдился этого, нет. Сидя в кабинете и следя за конъюнктурой на десятках зерновых рынков — а каждый из них не знает, в какую сторону я ринусь, — я иногда с гордостью вспоминаю то время. Я два года был разъездным торговцем.
— Не может быть!
— Да. Три тысячи миль в сезон, не слезая с лошади. По моей походке это заметно до сих пор.
Вулф с восхищением смотрел на своего собеседника.
— Настоящий кочевник! Разумеется, вы тогда ещё не были женаты?
— Да, я женился позднее, в Буэнос-Айресе. Тогда у меня уже была своя контора на Авенидо де Майо…
Он вдруг замолчал. Вулф налил себе ещё пива. Кимболл следил, как он это делает, но мысли его были далеко. Что-то заставило его прервать свой рассказ и перенестись в совсем иные места.
Вулф понимающе смотрел на него, потом тихо произнёс:
— Воспоминания… Понимаю.
Кимболл кивнул:
— Да, воспоминания. Странная вещь. Господи, неужели я вспомнил это лишь потому, что вы заговорили о том, как мы умеем причинять зло, о разных способах делать это, способах изощрённых, роковых… Нет, тут совсем другое, зло причинили мне, и не было никакой изощрённости. У меня тоже возникают состояния, о которых вы говорили, но в них, увы, нет романтики.
— Зло причинили вам?
— Да. Одно из самых ужасных, какое только можно причинить. Это было тридцать лет назад, но память об этом не перестает меня мучить. Я женился на красивой девушке, аргентинке. У нас родился сын. Ему было два года, когда однажды, вернувшись из поездки на день раньше, я застал моего друга в постели с моей женой. Мальчик играл рядом на полу. Я не отступил от правил. Я уже тысячу раз повторял себе, что и сегодня поступил бы так же. Я выстрелил дважды.
— Вы убили их, — тихо промолвил Вулф.
— Да, я убил их. Кровь пролилась на пол и попала на игрушки сына. Я оставил его. Сам не знаю, почему не убил его тоже, поскольку не был уже уверен, что это мой сын. Я оставил его сидеть на полу, ушёл и напился. Напился в последний раз.
— Вы вернулись в Штаты?
— Через какое-то время, месяц спустя. Я не думал бежать. В Аргентине не бегут после такого. Но я свернул все свои дела там и навсегда покинул Южную Америку. Я вернулся туда лишь четыре года назад.
— Покидая Аргентину, вы взяли мальчика с собой?
— Нет. Я вернулся для того, чтобы сделать это. Когда я оставил его, родственники моей жены забрали его к себе. Они жили в пампе. Там я и встретил свою жену. Мальчика звали Мануэль. Это имя моего друга. Я сам выбрал его, сам назвал сына в честь друга. Я вернулся в Штаты один и все двадцать шесть лет жил один, решив, что рынок куда лучше жены. Но, видимо, всё это время меня мучили сомнения, или человек к старости становится добрее. Возможно, я почувствовал одиночество или старался убедить себя, что у меня всё же есть сын. Четыре года назад, когда я прочно встал на ноги, я вернулся в Буэнос-Айрес. Я нашёл сына в полном порядке. Когда семья жены разорилась, он был ещё совсем юнцом, после их смерти он пережил тяжёлые времена, но в конце концов ему повезло. Когда мы с ним встретились, он был одним из лучших лётчиков аргентинской армии. Мне пришлось уговаривать его изменить свою жизнь. Поначалу он попробовал работать в моей конторе, но это было не его дело, и вот теперь на деньги, которые я ему дал, он намерен заняться авиацией. Я купил участок в Вестчестере, построил дом, и тешу себя надеждой, что когда мой сын женится, ему не придётся совершать поездки, которые вдруг могут окончиться, как когда-то моя.
— Ваш сын, конечно, знает… о матери?
— Не думаю. Хотя мы об этом никогда не говорили. Надеюсь, он не знает. Не потому, что меня мучает раскаяние, сейчас я поступил бы так же. Я не прикидываюсь, что в Мануэле нашёл именно такого сына, о каком мечтал. Он аргентинец, я из Иллинойса. Но он носит моё имя, и у него голова на плечах. Он, я надеюсь, женится на американской девушке, и тогда можно будет сравнять счёт.
— Несомненно. — Вулф так и не притронулся к стакану с пивом, пена в нём осела, цветом оно напоминало остывший чай. Наконец он взял стакан и выпил. — Да, мистер Кимболл, вы изложили свою точку зрения — вам причинили зло. Но вы, как бы это выразиться, сами приняли меры. Зло было также причинено вашему сыну, но теперь вы с лихвой возместили это. Ваша исповедь, пожалуй, лучше моей. Но если ваш сын всё ещё страдает от причинённого ему зла?
— Нет!
— А если такое возможно?
Я увидел, как Кимболл опустил глаза. Я понимал его. Я знал, как иногда бывает трудно выдержать взгляд Ниро Вулфа. Но казалось, что Кимболл, прожжённый делец, застрахован от такого. А вот нет, дрогнул. И не пытался скрыть этого.
Кимболл внезапно встал.
— Нет, не страдает, — произнёс он. — Я не воспользовался вашим признанием в своих целях, как вы, мистер Вулф.
— У вас есть ещё возможность, — хладнокровно ответил Вулф. — Можете использовать любые свои преимущества. Давайте начистоту: невиновному нечего меня бояться. — Он глянул на часы. — Через пять минут у меня ланч. Приглашаю вас разделить его со мной. Я в друзья не навязываюсь, просто к вам и к другим в вашем положении у меня нет неприязни. Тридцать лет назад, мистер Кимболл, вас постигло горькое разочарование, и вы действовали решительно. А сейчас растерялись. Давайте подумаем вместе, что можно сделать. Оставайтесь.
Но Кимболл отказался. Мне показалось, что впервые он выглядел испуганным. Ему хотелось как можно скорее убраться отсюда, но я не понимал почему.
Вулф попытался ещё раз уговорить его остаться. Но у Кимболла не было желани. Испуг исчез, он стал сама любезность. В который уже раз, картинно ужаснувшись по поводу того, что так задержался, он упрекнул Вулфа, что тот так и не сказал ему, как избавиться от надоеданий полиции, и, выразив надежду, что разговор останется между ними, откланялся.
Я проводил его до входной двери и предложил отвезти в контору, но он отказался, сказав, что поймает такси. Я смотрел ему вслед со ступеней крыльца и убедился, что его ноги сохранили кривизну, отличающую опытных наездников.
