гневно бросил он нам с Болотовым, когда увидел, как один из приспешников Грижи передает на борт наш суточный рацион, состоявший из двух жменей пшеницы и двух худющих белок.
Нам нечего было ему сказать, и мы виновато потупили взор. Каждый из нас понимал — окажись он на месте Саши, точно отказался бы от любых поблажек. Мария оказалась права — обман был единственным способом привести пилота в относительную норму.
Девушка побеседовала с разобиженным пилотом и надавила на того своим званием и авторитетом:
—…Или ты думаешь, что мне было бы легче содержать тебя-калеку⁈ — гневно отчитывала она пилота. — Или, может, ты собирался проваляться в автодоке до конца войны, пока мы тут жопы рвем? Сопли подбери, старлей, и голову включи. Ты мне как боеспособная единица нужен, а не как говна кусок!
Да, Мария порой бывала очень убедительна. Репей устыдился своего эгоизма и принял как данность нашу маленькую жертву. Правда, хватило его всего на пару дней. Вскоре он начал изображать из себя абсолютно здорового и от усиленного пайка отказался напрочь.
— Ну и черт с тобой! — выругалась Мария и тут же добавила. — Раз здоров, сегодня заступаешь на дежурство. Сменишь Болотова у плазменной турели через час.
— Есть заступить на дежурство! — лихо козырнул Болотов, прикрыв пустую голову ладонью, и, немного пошатываясь, побрел переодеваться в свою форму.
В освободившийся автодок Мария на сутки поместила меня. Голова у меня уже не болела, но на одно ухо я был почти глух. Особого дискомфорта мне это не доставляло, а вот девушку раздражало сильно. Мне приходилось переспрашивать все ее приказы, а ей по нескольку раз их повторять. Памятуя о выволочке, которую получил за свое непослушание Репей, я сопротивляться не стал и безропотно подчинился. На следующее утро слух восстановился полностью. Кажется, даже лучше стало. Я мог различить и шепот, и тихую речь пилотов, находясь в дальнем конце челнока. Слышны были даже звуки далекой перестрелки.
К слову, перестрелок между сотрапезниками и боровчатами стало за последнюю неделю гораздо больше. Усиливающийся в городе голод заставлял охотников и стражей все чаще покидать высокие крепостные стены и охотиться. Дичи в лесах становилось все меньше, и немногим смельчакам, рисковавшим своими жизнями ради пары белок, приходилось уходить в чащу все дальше и дальше. Многие не возвращались. Горожане уже привыкли к регулярной пальбе в лесу. То тут, то там слышалась короткая трескотня винтовок, не всегда означавшая охоту на дичь. Иногда охотились именно на охотников.
Минометные обстрелы прекратились вовсе. То ли Боровский жалел снаряды, то ли не видел особого смысла в дальнейших обстрелах — мол, «и так сдадутся». Наступило относительное затишье, которое все меньше нравилось Марии и все больше радовало мирных жителей. Постепенно город, пребывавший до того момента в страхе перед страшными бомбежками, возвращался к мирной жизни. Горожане, несмотря на рекомендации военных, все больше времени проводили на огородах. Развернутая еще в самом начале осады конфискация съестных припасов, очевидно, не была тотальной. То там, то тут на приусадебных участках мирных сотрапезников появлялись всходы каких-то растений — какую-то часть зерна люди все же утаили и теперь надеялись хоть на мизерный, но все же урожай.
От Грижи стало известно, что слухи о неприкосновенности кореллов все же просочились в массы. Голодающие люди недоумевали, почему в ход не идут такие большие запасы продовольствия. Кореллов, угнанных из хозяйств под предлогом честного распределения ресурсов, держали в нескольких бараках в западной части города, лишь изредка привлекая самых сильных из них к тяжёлым работам. На их охрану отрядили целый взвод стражников, и те все чаще жаловались на то, что возле этих бараков собираются бывшие хозяева кореллов с требованиями выдать им их скотину.
О свершившемся перевороте пока никто не судачил. Видимо, судьба кнеса, который не показывался на глаза своему народу с самого начала осады, мало волновала сотрапезников. Голод и неизвестность терзали умы горожан куда сильнее.
Пятая неделя осады выдалась довольно спокойной. Казалось, люди смирились со своей участью и открыто не роптали, что наводило Марию на дурные мысли.
— Странно все это… — говорила она пилотам за завтраком. — То эти сотрапезники готовы были бунты устраивать, а сейчас, когда у меня самой желудок к позвоночнику прилипает даже после «сытного» обеда, они сидят тише воды, ниже травы.
Пилоты соглашались:
— Да, не к добру все это…
Разгадка такого положения вещей открылась довольно быстро. В один из теплых вечеров Мария в очередной раз залегла в автодок. Ее срок беременности еще был невелик, но на сильно исхудавшем теле уже отчетливо виднелся животик. В автодок она ложилась все чаще — такими были требования программы по ведению беременности, и я приноровился использовать ее вынужденные отлучки в своих целях.
В тот вечер, перед тем как залечь на диагностику, Мария поручила мне принять наш паек. У плазменной турели дежурил Болотов, а Репей отсыпался после своей смены. В назначенный час я вышел в грузовой отсек и стал дожидаться посыльного. Минут через десять, когда ночь уже накрыла Пустошь, к челноку подошел человек от Грижи. Он передал мне текущую сводку для Марии и наш паек на следующий день. Я отнес пакет со сводкой в кабину пилотов, оставил на нашей маленькой кухоньке нехитрый паек, а сам задумал небольшую вылазку в город. Мне было интересно узнать, чем живут местные жители, о чем судачат, какие ходят в городе слухи. Да и постоянное пребывание в замкнутом пространстве наглухо вкопанного в землю «Ермака» довольно сильно на меня давило. Пилоты хотя бы изредка покидали челнок, заряжая батареи, а я такой привилегии был лишен, поскольку Мария считала временное затишье именно временным.
Убедившись в том, что рядом с челноком никого нет, я вновь снял узкую полоску защиты и вышел на свежий воздух. Огромный купол темнеющего на глазах неба, только подернутого россыпью ранних звезд, сразу очаровал меня. Я на пару минут задержался возле рампы, упиваясь свежим воздухом. Затем, оглядевшись, пробрался к ближайшему двору, стараясь передвигаться бесшумно. У небольшой калитки я на мгновение задержался. Обычно у порога этого сруба сидел престарелый сотрапезник, судача о жизни с соседкой. Их разговоры часто доносились до меня, когда я читал или делал уроки, примостившись на маленьком стульчике у самого края рампы. Этот добрый старичок никогда не делал ничего худого ни мне, ни егерям. Я пару раз видел его и рядом с челноком — старик иногда помогал пилотам грузить тяжелые батареи на телегу. Он часто подмигивал мне и шутил на свой стариковский манер. К военной службе старичок был непригоден, а потому помогал куреню в обороне, как мог — в основном рубил дрова для себя и соседей. Из его сарая до нас частенько доносилось довольно бодрое тюканье топора. Тюк-тюк-тюк… Под это мерное тюканье прекрасно думалось. Было в нем что-то родное, знакомое, словно я вновь оказался в своем старом курене. Лежишь рядом с кормилицей в хлеву, в печке ровно трещит огонь, а на задворках хозяин рубит на ночь дрова. Тюк-тюк-тюк…
Но сегодня хозяйская изба была пуста. На пороге никто не сидел, а в доме не горела лампа. Немного разочарованный, я уже хотел возвращаться на «Ермак», как вдруг услышал неподалеку какой-то шорох. Звук возни доносился от сарая, находившегося чуть поодаль от сруба. Как я ни вглядывался в сгущающуюся тьму, но разглядеть причину шума так и не смог. Любопытство мое взяло верх. Стараясь ступать по сырой земле как можно тише, я прошмыгнул к калитке владения, откуда доносился странный звук, и пригнулся. На минуту все стихло, будто кто услышал меня и затаился. Я не шевелился, стараясь дышать через раз. Наконец мое терпение принесло плоды — вновь послышались возня и сдавленное пыхтение. Я рискнул проползти вдоль забора до самого его конца и осторожно выглянул из-за угла.
Как раз в этот момент из-за кромки леса показался край луны, и в ее мертвенно-бледном свете я увидел ужасающую картину. На маленькой тропинке между заборами двух владений двое крепких полуголых кореллов держали кого-то за ноги. Бедолага сопротивлялся как мог, но его крепко держал за шею третий, склонившись над его головой. Именно поэтому я и не слышал криков, лишь звуки борьбы и кряхтение. Прямо у меня на глазах кореллы пытались задушить сотрапезника — того самого старичка! Бедный человек был уже на последнем издыхании, но все еще вяло сопротивлялся. От шока я сделал неловкое
