- то ли со злорадством, то ли с жалостью, заявил человек. – Для убийцы и растлителя ты оказался необычно порядочен и твоё рвение к спасению души достойно похвалы. – Тонкие губы человека разошлись в холодной ухмылке. – Я думаю, ты лучше всех подходишь для этой миссии. Наступают иные, новые времена власть Господа, и моя, становится непоколебима, как и праведность, но они противятся мне, жители Информакратии. Стань клинком и изгони нечисть. «Информакратия падшая» станет жемчужиной в Короне Италии, и залогом на наше будущее, закладом грядущих изменений. Исполни мои приказы и спаси душу, дай людям шанс на лучшее будущее, - пальцы мужчины буквально впились в плечо.
- Да, господин Канцлер, - потерянно и угрюмо проговорил мужчина. – Исполню.
Глава десятая. Разбитый и потерянный
В пятнадцати километрах от границы с Империей Рейх.
Всюду, за окном старенького и эпохального автомобиля, чей двигатель вынужден поглощать древнее топливо из бензина, чтобы продолжать шумный ход, стелятся прекрасные образы природы, не тронутые алчным стремлением людей всё переработать и изгадить, подгоняемые жадностью и бессердечием. Колонна машин, начиная от небольших приплюснутых и помятых автомобилей и заканчивая статными и внушительными грузовиками, не вписывается в эту картину природного совершенства. Посреди зелёных изумрудных и манящих свежестью запахом утренней росы и утренним ядовито-зелёным блеском, ковров высокой травы, по асфальту, на который легла десятилетия назад, коробящая длань коррозии, накрыв дорожное покрытие сетью трещин и выбив ямы и колдобины, возвышаются машины, разгоняющие резким звучанием моторов изумительную тишину.
Посреди яркой и живой травы растут луговые цветы. Целой плеядой десятков разных цветков они усеялись средь изумрудных ковров, доказывая превосходство природной красоты над человеческим техногенным варварством. Однако вся эпопея земли не выстояла пред безумием человеческой промышленной орды, превратившей часть планеты в выжженные долины и безжизненные степи, ставшими памятниками людскому безумие. И посему это немёртвое, не отравленное заводами и ядами место, поистине является одним из немногих, единичных, напоминаний о былом совершенстве и гармонии.
Над головой небесная твердь медленно, но верно покрывается каскадом облаков. Но это не тяжёлые свинцовые тучи, заставляющие скучать души романтиков, а лёгкие перистые, через которые без труда проглядывается солнечный свет, озаряющий ярким сиянием пространство, что позволяет радоваться всему каскаду красок этого мира.
Настойчивый утренний ветер разносит ароматы ярких цветов. Белые ромашки и синие васильки, вперемешку со светло-фиолетовым аистником и ярким жёлтым лютиком, бьющим в глаз алым, ярко-красным цветом маргаритки отдают порывистым ветрам ароматы, разносящиеся далеко за пределы этого небольшого клочка жизни. Оттого всё в долине сводит с ума от яркости красок и сводящего с ума запаха бытия.
И каждый человек, сидящий в машине или кузове больших транспортных средств, чувствует жизненность места, среди которого едут автомобили и грузовики. Каждый хочет задержаться тут подольше, дабы прочувствовать утерянные ощущения каждой клеткой организма, но строгая госпожа необходимость требует, чтобы люди, как можно быстрее миновали это место, и вышли на заветный участок границы. И даже несмотря на острое положение все люди искренне рады, что оказались в удивительном и, слава Богу, забытом человечеством месте.
Но, словно по законам жанра кризисной жизни, который кистью промышленного безумия и слогом разрушительного оружия пишет сам человек, в группе тех, кто прорывается к границе, находится тот, кому всё равно, какой ветер разносит приятный аромат, или что на Земле осталось место, доказывающее, что осталось в этом мире нечто прекрасное, до чего ещё не добралась человеческая алчность. В его единственно живом левом глазе сияет пустота и потеря интереса к жизни. Взгляд направлен только вперёд, вбирая вид до неприличия прямой дороги. Изодранное и покрытое сетью вновь полученных ссадин и ран лицо выражает только все аспекты безразличия к происходящему. Правый глаз, в котором ещё недавно горели процессы механики, поддерживающие зрение, черен, как ночь. Мужчина отключил его, чтобы не напрягать ни организм, ни электронику.
Его грубый и небрежный лик отмечен парой шрамов, говорящих о выслуге парня перед страной, которая предала его, уничтожив то, что можно назвать душой. Она разбита на мельчайшие кусочки безжизненной общественной системой, возомнившей себя выше Бога, за что и поплатится, в будущем. Кто-то решил, что души должны быть запрограммированы так, как того хотят безжалостные повелители, но мужчина взбунтовался против такого положения дел и его тихий, скрытый мятеж привёл к печальному исходу, который позже обозначен в имперских священных книгах, как «Ночь горьких слёз». И за произвольный мятеж его лишили самого дорого, что можно найти посреди идейной сумасбродности тяжелобольного мира. Заставили смотреть на то, как в ярком вихре сжигающих частиц сгорело то, что было дороже мира. Информакратия забрала его любовь, лишила возможности быть с человеком, ценившийся больше, чем добрая часть прогнившего мироздания.
Металлическая рука, собранная по образцу грубой технологий и более походящая на аляповатый и несуразный протез, такой же холодный и грубый, как внешность мужчины, касается кончиком пальца шрамов – длинная полоса на правой щеке, идущая через губы, вороша их и снисходящая к подбородку. Но тут же конечность, сияющая в лучах яркого солнца и отбрасывающие световые зайчики по салону легкового автомобиля, перемещаются на левую щеку и касаются безжизненным железом новой, свежей царапины, обработанной йодом. По коже, там, где пробивается щетина, присутствие являет растерзанный и тонкий участок плоти, по которому словно прошлись ножом, наотмашь.
И только пробежав холодком стали, ощутив прохладу, кажущуюся отдалённой, мало восприимчивой, практически не чувствительной из-за архаичности систем, о ране – что она имеется и каков её объём, душа в сию же секунду наполнилась горьким соком тоски и боли, ибо память взорвалась воспоминаниями о том, когда и как она получена. Мужчина запрокидывает косматую и немытую голову на грязную и изодранную серую обивку кресла, закрывая глаз, и осколки рассудка вытаскивает печальные картины произошедшего, что ещё сильнее вгоняет в беспросветную тоску. Образ прекрасного высокотехнологичного города, где высокие и стремящиеся к поднебесью здания, истинные небоскрёбы эпохи всеобщей разрухи, окутанные голубоватым сиянием сотен диодов и подсветки, обнаруживает собой не признак развитого общества, а государства-тюрьмы, где преступлением называется невинное и безвредное влечение к другому человеку. Образ сияющего града дополняется саваном дождя, подобный холодной и призрачной руке, накрывающей обречённое поселение. Парень вспоминает, что тогда он был не один. «Кортеж» – тюремный конвои им составляли полумеханические воины в алых плащах, делящие тело пополам с механизмами, однако их предводитель – высокий человек
