и пропадает на этом болоте не в первый и не в тысячу первый раз. Теперь он знал наверняка, что все черепа принадлежали ему предыдущему и что его останками усеяно все болото. Или, по крайней мере, тот путь, которого он придерживался.
Его забывчивость тоже оказалась далеко не случайной. Он утрачивал способность удерживать воспоминания только если шел к лесу. Если он держал путь на закат, как того советовал череп, то память долго сохраняла целостность. До самой гибели, потому как это направление не имело конца.
Что, действительно, оставалось загадкой, так это как он здесь очутился и где, собственно, это «здесь» находилось. Сейвен чувствовал, что ответ ждал там, на кромке темнеющего у горизонта леса. Но, коли он продолжал топтать болото, то добраться ему туда не удалось. «Пока».
Была и еще одна штука, а вернее две. Одна всячески препятствовала его походу, а другая исподволь направляла. Диалектика обеих сил оставалась для Сейвена крайне туманной. «Оно и правильно. Изъясняйся они доступно, давно б уже выбрался с болот или пропал окончательно».
С каждым шагом Сейвен терял себя по капле, как проколотый бурдюк.
Хотелось пить, но не хотелось останавливаться. Он инстинктивно чурался остановок. Остановка значила конец. Поэтому он шел, изредка поглядывая на надписанный череп. Прочесть надписи Сейвен уже не мог, но этого и не требовалось. Череп сам по себе служил напоминанием. О чем? Сейвен забыл. Главное, что каждого брошенного на него взгляда хватало протащиться еще немного.
* * *
Тишина и мрак.
Эти явления остались где-то позади, потому как в ушах шипело и булькало, а сквозь сомкнутые веки пробивался свет. Сейвен раскрыл глаза и посмотрел на источник света, но тотчас зажмурился ослепленный лучами заходящего солнца. «Где это я?»
— Проклятье!
Он вскочил на ноги, тут же упал на колени и принялся раздирать пальцами мох.
— Привет, шеф! — осклабился добытый череп. — Давай поговорим?
Вместо приветствия Сейвен зажал его под мышкой, выдрал зуб и торопливо нацарапал на челе «Крайтер», зачеркнул, подписал ниже «Сейвен» и подчеркнул два раза. Череп замолк, боле не проронив и слова.
— Так-то лучше, зубоскал, — проворчал Сейвен и кинулся бежать в сторону леса.
Ноги сами помнили надежную дорогу. Даже палка больше не требовалась. С ней, пожалуй, выходило бы и медленнее. А Сейвен торопился. Очень торопился опередить собственное расслоение.
И, кажется, ему это удавалось.
Присел отдышаться он только у стрелки. Окинул себя мысленно и убедился, что вполне сносно помнит, кто он и как неплохо играл на флейте. «Которая вовсе не рояль, а дудка». Восстановив дыхание и глотнув затхлой водички, Сейвен поскакал дальше, не сосчитав черепа и не сверя надписи.
Чем ближе становился лес, тем ниже опускалась ночь.
— Сейвен не Крайтер, Крайтер не Сейвен. Сейтер не Крайвен, Крайвен не Сейтер, — загнанно выдыхал он, коверкая шагами имена, совершенно позабыв, кому они принадлежали.
Почва под ногами из мягкой вдруг сделалась твердой и колючей. Едва он подумал об этом, как ударился обо что-то плечом, его развернуло и он упал навзничь. Все его тело конвульсивно вздрагивало, ожидая ледяных объятий трясины.
— Край ни Сейв, Кра хр Севр…
Его рвало чернильной, густой массой с яркими жемчужинами света. Долго и мучительно он выгибался в рвотных спазмах, пока к глотке не подступил желудок, твердый, как камень. Неудержная тошнота рвалась наружу, Сейвен захрипел, изогнулся дугой и выдавил то, что едва не разодрало гортань.
На траве, в выблеванной ночи, лежал хрустальный череп.
Конвульсии унялись и теперь Сейвена колотил озноб. С трясущихся губ стекала липкая темная слюна. Ее чернильная нить капнула на череп, но скатилась, точно тот был жирно умаслен. Перед глазами плыли красные круги. Они пульсировали, выходили за глазницы и разлетались по округе пушистыми обручами. Сейвен закрыл глаза, помотал головой, но не удержал равновесия и завалился на бок. Стало легче. Теперь он смотрел на сияющий внутренним теплом череп сквозь грязную траву. Череп, повернутый к нему затылком, лежал в россыпи осколков света, как луна в ореоле звездного нимба. Если протянуть руку, то пальцы ничего не коснутся. Только космический холод. А он и так замерз.
Сейвен вобрал в балахон руки и ноги, прижал их к телу и втянул голову, оказавшись в небольшом шатре из собственного одеяния. На месте рукавов и штанин балахона в лесную ночь глядели слюдяные оконца, а вместо ворота над самой головой зияло отверстие дымохода. В центре шатра горел костер лунного света, разожженного на черепе с рубиновыми глазами.
Однако пламя не согревало и Сейвен, абсолютно голый, приподнялся и нерешительно придвинулся к костру. Инстинктивно он ждал тепла, но… Ничего. Языки белого огня проходили сквозь пальцы как будто их не существовало. Взглянув на основание костра Сейвен увидел, что череп внимательно следит за ним. Медленно, будто уличенный в баловстве ребенок, он отнял от огня руку и, не зная куда ее деть, прижал к груди. Череп продолжал смотреть пристально и, как чувствовалось, с укоризной. Захотелось отвернуться, спрятаться от рубиновых глаз, но Сейвен обнаружил, что не может оторвать взгляда. В мертвенно-бледном колыхании пламени эти глаза виделись затвердевшей кровью. Не пролитой, но и не рожденной жизнью.
Не отрываясь от гипнотических глаз, Сейвен лег на живот и замер, точно мягкая теплая шкура. «Шкура. Шкура. Шкура… Тапочки. Дались мне эти тапочки». По телу пробежала волна раздражения, и тут же он услышал собственный голос. Откуда-то сверху, как будто он теперешний лежал на дне глухого колодца.
— Заходите, кто там.
Пустой рубиновый взгляд открылся дверью, на пороге которой стоял человек. Сейвен лежал у его ног и лица не видел, но, как только захлопнулась дверь уютной комнаты, с досадой подумал: «какого демона тебе надо?» Человек разулся, ступил на Сейвена и, после короткого молчания, вымолвил:
— У нас он деревом отделан. Представляешь, сколько стоит? А… Для чего? Я имею в виду, ведь поезд куполу принадлежит, а значит, никто, кроме нас, им пользоваться не будет. Зачем ларгу деревянный холодильник? Тебе он нужен?
Он узнал голос вошедшего, узнал как мелодию, услышанную очень давно и всплывшую в памяти только сейчас. Неуловимый мотив, очищенный от условностей и деталей. Как имя старого знакомого, что крутиться на языке, но все никак не приходит на ум. «Имя, имя…» Сосредоточиться и вспомнить мешали чужие мысли, проникающие в него помимо воли. «Нужен. Нормально отдохнуть… Имя… Питание должно быть хорошим».
— Нет.
Его голос звякнул грубее старого медяка. Отчего-то сделалось стыдно, но не за себя, а за того, который сидел в глубоком уютном кресле позади, за гранью видимости.
