и Любовь Даниловна всё-таки попала в психиатрическую клинику. Врачи подлечили ее, но на работу в «Комсомолку» эта выносливая до предела женщина уже не вернулась.
Как же работала приемная? Галина Старостина помнит многое:
— Заходит женщина и говорит: «Вот такое горе. У меня убили дочь. И я не могу добиться, чтобы наказали убийцу. Это единственное, что мне принесет хоть на йоту облегчение: чтобы преступник не ходил по земле. В прокуратуре всё подкуплено. Мои жалобы ходят по инстанциям. Всё спускается вниз. А внизу всё прикрывается».
Я при ней пишу письмо в Генеральную прокуратуру. Вечером его отправят. Женщина уходит.
Закрывается дверь. И тут же открывается. Входит мужчина и говорит: «Посадили моего сына пожизненно…»
Всё это рассказывалось не просто так, а с требованием — напечатать в газете, сделать их горе известным всей стране. (Видимо, для того, чтобы виновникам их бед стыдно стало?! Да нет, скорее всего, чтобы наказание и преступников, и чиновников стало неотвратимым… — Т. К.). И я должна была убедить посетителя, что у нас нет возможности всё напечатать. Что я могу только обратиться в прокуратуру или другую инстанцию с той только разницей, что будет сопроводительное письмо из газеты. Благодаря этому, во всяком случае, на жалобу обратят внимание, а мы проконтролируем.
Гале хотелось посидеть одной с закрытыми глазами и чтобы очереди за дверью не было. Но она понимала, как никто: надо терпеть, потому что посетителям в тысячу раз хуже, чем ей. Им нужно было не только выговориться, но и посмотреть в глаза сотруднику газеты, убедить его помочь. Собственная беда мучила их донельзя, и они не собирались разбираться, каково это заведующей приемной — целыми днями выслушивать столько чужих и всегда страшных историй.
— Я иногда, когда видела, что народу в коридоре было немного, запирала дверь и уходила даже не на обед, а посидеть между этажами несколько минут на подоконнике, чтобы прийти в себя, — помнишь нашу белую мраморную лестницу? — вспоминает Старостина. — Возвращаюсь в приемную. И… До сих пор не забуду: открывается дверь, входит женщина и ставит мне на стол пузырек с червями. Говорит: «Вот, мне соседи это подсунули». И такие люди тоже требовали, чтобы мы написали в газету.
Мой брат Володя был врачом-хирургом. Он сказал мне о той женщине с червями: «Галя, это просто преступление. Как ты можешь работать с психически больными? С ними трудно работать даже врачу-специалисту. А тебе приходится не просто выслушивать, а возражать им и говорить, что вы не можете напечатать рассказ об их проблемах!»
Но что делать: сумасшедшие посетители приходили каждый день, это первый этаж, пропуск им был не нужен, милиционеры стояли только у входа на второй этаж…
Бывали очень часто солдаты после дедовщины. Прибегали — они же беглые! — несчастные, грязные, голодные. Я сколько раз им давала просто батон хлеба. А что мы могли еще сделать? Если я поднимала беглеца наверх, на 6-й этаж, в отдел, наверху обязаны были сразу сообщить в часть, и их забирали. А мне безумно жалко было их. Их за это наказывали. Это дезертирство.
— К депутатам Верховного Совета или советов других уровней люди могли обратиться?
— Нет, там их даже и слушать не хотели. Речь шла только о каких-то инстанциях, которые могут конкретно что-то сделать. «Комсомольская правда» в народе считалась нормальной инстанцией.
— Может быть, ты говорила о проблемах на собраниях отдела или на общих летучках?
— Нет, не говорила. Потому что это всё было естественно. То же самое было и при Антроповой. Это все знали. А Екатерина Шайкина?! Ей чуть-чуть оставалось до пенсии, она подменяла меня иногда, по месяцу работала — и умерла от этого, помнишь? Я тогда как раз сама слегла, лежала в больнице. Потом говорю: «Катя, после больницы мне врачи велели еще дома лежать, я не смогу работать. Ты поработаешь еще месяц? А потом я приду». И она меня еще раз подменила.
— Чудесный она была человек, невероятно скромная. Такое чистое, милое, открытое русское лицо…
— Катя Шайкина!.. У нее сердце давно болело. Жаловалась: «Иду и задыхаюсь, прихожу на работу, попью чайку — отпустит. Ведь когда письма читаешь, всегда переживаешь».
Но одно дело — бумага, а другое дело — напротив человек сидит со своими невыносимыми бедами. Шайкина проработала еще около месяца. Я вернулась на работу, а Катя заболела. Пошла в нашу поликлинику напротив — у нее приступ сердечный, в поликлинике целый день просидела голодная, хотя сразу было решено отправить ее в больницу. Она попросила разрешения позвонить, видимо, из регистратуры, нашим девочкам, чтобы те ей поесть принесли… А вот с машиной получилось не сразу. Катю отвезли только вечером, и она по дороге в больницу умерла.
Галина Кузьминична Старостина спаслась от профессионального выгорания только одним: она пошла в церковь и стала там своим человеком. Искать улицу, которая ведет к храму — храму Живоначальной Троицы в Останкине, ей не пришлось. Она живет на ней, на этой улице, в квартире, которую ей выделила «Комсомолка».
…А ту приемную газеты в конце концов закрыли. Галина Старостина перешла в секретариат и долго работала там литературным секретарем.
Глава 10
Московский десант собкоров
Весной 1981 года собкоры «Комсомольской правды» съехались в Москву на очередное совещание. Им предстояло познакомиться с новым главным редактором.
Чувствовалось, что Селезнёв тогда основательно подготовился к своему первому собкоровскому совещанию. Геннадий Николаевич проштудировал подшивки «Комсомольской правды» и понял, что очередной ее номер только тогда интересен, когда в нем напечатан безусловный «гвоздь», под которым стояла подпись Инны Руденко или Василия Пескова, Алевтины Левиной, Геннадия Бочарова, Ярослава Голованова, Ольги Кучкиной, Леонида Репина, Александра Шумского, Олега Жадана и прочих признанных талантов, а также другие заметные публикации. И он подготовил нам, собкорам, сюрприз, причем сюрприз настолько легко исполняемый технически и при этом чрезвычайно полезный как прививка от стандартности письма, что оставалось только удивляться, почему до нового главного никто из главных не додумался устроить нечто подобное раньше.
Селезнёв попросил выступить перед собственными корреспондентами корифеев газеты. Идея и ее исполнение оказались великолепны. Талант, к несчастью, не заразен, но можно передать некие приемы, профессиональные навыки, так ведь?
Трое из великих согласились. Это были Василий Песков, Геннадий Бочаров и Ярослав Голованов. Ни один из них никогда не работал собкором — начинали в «Комсомолке» сразу с московской редакции. Мы, собкоры, расположились всей компанией в парадном углу Голубого зала перед огромными окнами, а три гиганта отечественной журналистики сидели спиной к окнам и ослепляли наше
