она не подняла даже рук, наоборот, как-то расслабилась: смотри, мол, что со мной сделали…
Алтайский видел доходяг-мужчин: непомерно толстые колени, торчащие ребра, впалый живот и глаза, болезненные или протестующие. Доходягу-женщину он видел впервые: худоба скрывалась мягкими женскими линиями, смягчалась шапкой волос. Дефектов сложения, которые подчеркивались у доход яг-му ж чин, у Галины он не нашел — только достоинства. Гнев, обида, пронзительная боль — чувства, которые испытал Алтайский, встретившись взглядом с Галиной. Он не смог заставить себя еще раз взглянуть на то, что увидел: у молодой девушки груди были как у глубокой старухи — сморщенные, висячие.
Алтайский видел Галину какое-то мгновение, но все-таки понял, почему следователь НКВД домогался ее взаимности, а не добившись, дошел до исступления и кончил преступлением, приклеив Галине, виновной только в магнетической привлекательности, уголовное дело… Шарм, неповторимый, притягивающий, был виден во всем — в повороте головы, изгибе плеча, в неторопливом жесте, в выражении лица и глаз, все еще необыкновенных, лучистых…
Что Хельга и Галина отправлены в спецлагпункт, казалось невероятным, однако было явью — страшной лагерной явью. Да только ли им одним была уготована подобная судьба!
Латышку Виту, ученицу восьмого класса, привезли из Риги вместе с матерью. Обе говорили по-русски с трудом; они не были ни террористами, ни шпионами, ни вообще людьми, достойными наказания. Один из учителей постоянно раздражал весь класс, где училась Вита. Он был скуп и корыстен до мелочей. Был у него большой дом с садом, мимо которого ходили школьники, и каждого он провожал подозрительным взглядом.
Однажды, возвращаясь домой в компании подруг, Вита из озорства, почти на глазах учителя, сорвала цветок, свесившийся из его сада. К удивлению девочек, учитель не сказал ни слова, только глаза его блеснули злорадством… Скандал разразился на следующий день в кабинете директора, где учитель назвал девчонок мерзкими, распущенными хулиганками, которых ждет тюрьма. После нотации ученицы, не сговариваясь, решили отомстить обидчику. Поздним вечером забрались в его сад, посрывали цветы и потоптали грядки.
Через два дня Вита была арестована по доносу как враг народа. При аресте мать не смогла отпустить дочь одну. Она нервничала, призывала небеса в свидетели и, в конце концов, окрестила работников НКВД «чудовищным порождением чудовищного строя». Этого оказалось достаточно, чтобы арестовать и ее. Обеих отправили по этапу со статьей 58 — мать на 10 и Виту на 5 лет, как малолетку.
Когда пятьдесять восьмую сняли с работы на дрожжевом заводе, Виту поставили подвозить на вагонетках опилки к котельной, мать осталась в зоне. Посылок с воли обе не получали, а попробуй-как на тяжелых работах прожить на одном пайке! К тому же паек был урезанным: лагерные придурки позаботились, чтобы Вита не выполняла нормы — в их списках она значилась как девушка и, следовательно, была наиболее лакомой целью…
Мать Виты скоропостижно скончалась, когда узнала о том, что случилось с несовершеннолетней дочерью, а Вита потерялась в лагерных дебрях — ее так и не встретил больше Алтайский…
Надзирательница — рыжая Любка, между прочим, бывшая фронтовичка, обязана была надзирать на нравстенно-стью подопечных и понимала это по-своему — не видеть мерзости, творимыё над ними лагерной придурью. От этих худых девчонок проку, что от козла молока, а от придури — то кусок вяленого мяса сверх пайка, то обувь или шмутки, которые если самой не нужны, то рвутся на базаре из рук по любой цене.
Любка энергична, молода, почти привлекательна, только беда ее в том, что, добравшись до жратвы, не может устоять — прихватывает лишку. Сытое круглое лицо, формы, которые трудно удержать казенной юбке и гимнастерке, полные ноги, которые с трудом лезут в голенища сапог, — все это причиняет ей неприятности, да еще какие! Кровь-то кипит, а мужичишки только поглядывают на нее, а притронуться боятся: баба — кровь с молоком, попадись такой в переплет…
В томлении Любка бродит ночью по зоне, бывает, что и парочки попадаются, тогда вовсе ей невмоготу. Она не прочь уже покороче познакомиться и с заключенными, начала примечать кое-кого. Есть вроде подходящие на дрожжевом заводе… Малышевский-механик, тоже бывший фронтовик, ей по душе, да ключи подобрать трудно — он бывший майор, а она всего лишь сержант действительной службы. Филичкин — энергетик завода, худоват от природы, может, и слабоват, да и его проглядела, уже «женился». Можно бы и «разженить», только как бы от начальства не попало — нужный специалист и его до поры до времени терпеть надо. Бригадир Завьялов давно с западной хохлушей спутался. Есть там еще очкарик один, не матерится, обходительный со всеми и оклемываться начал… И стала Любка то и дело заходить в лабораторию, присаживаться на освободившееся место Гали Павловой за лабораторным столом.
…Задолго до появления самой Любки на пороге лаборатории Алтайский уже слышал ее голос — не злой и не добрый, а зычный — фронтовой и все же женский, молодой.
— Я опять к тебе. Здорово! — раскатисто начинала Любка, громоздясь на высокую трехногую табуретку и опираясь локтями на стол.
— Здравствуй, Люба. Чего опять пожаловала? — не очень гостеприимно отвечал Алтайский.
— Спишь, что ли, али прикидываешься? Как тебя и назвать, не знаю. Был бы ты Иван или Василий, а то Юрий — по-нашему Его… А скажу — обидишься.
— Хоть горшком назови, только под кровать не ставь. И обижаться нам на надзорсостав не положено.
— Вот сам и ответил, зачем я к тебе пожаловала. Девок у тебя много, порядок должен быть!
— А как же ты, Люба, не углядела Хельгу-эстонку?
— Это не моего и не твоего ума дело… А чего спрашиваешь, али сохнешь по ней? — подозрительно косила глаза Любка.
— Нет, не сохну… Как человека жалко.
— Врешь ты все, баба — царица, вот ты жалостью сухоту-то свою и прикрываешь.
— Верно, Люба, угадала, — махнул рукой Алтайский. Любкины глаза показали бег мыслей:
— Вот ты мужик, видать, умственный — спору нет, — сказала она, — а верить мне тебе не положено, потому как у тебя статья. Хошь не хошь, а ты при работе, спирт у тебя есть, мыло… Ну, кто тебе поверит, что у тебя нет бабы? Я ж тебя все равно словлю!
Алтайский улыбнулся — наживка на удочке, которую забросила Любка, была уже знакома:
— Не словишь, Люба, не до баб мне. Сколько можно тебе говорить, что женщины не для меня?
— Да ты уже не шибко доходной, тебе бы сейчас бабу половчее и совсем ожил бы. Не хочешь свою — возьми вольную, бабы есть ягодки!
Любка сверху вниз прогладила
