улыбнулся Фауст. – Оставь. И… спасибо тебе. За всё.
Дозорный, вздохнув, кивнул и постучал в дверь. Раздался знакомый лязг, засовы открылись. Едва он вышел в коридоры, лицо мастера стало равнодушным и отрешённым. Лазарь исполнит клятву – и Фауст точно это знал.
Глава 10. Подчинивший пламя
Шаги в коридоре и звон замков застали Фауста в той же позе. Он всю ночь не сомкнул глаз. Тёмный силуэт всё нашёптывал ему про обиды и предательства, про концерт и шантаж, удары и цепь. Он больше не сопротивлялся. Он слушал и пропускал через себя всё то зло, что ему пришлось пережить за последние дни. Горький напиток. Светлые косы. Пинок в ногу. Лестница в управе. Гусли на ремне. Холодные доски и угрозы в трактире. Он насильно заставлял себя вспоминать все образы, что вызывали у него боль и гнев. Холщовый мешок. Зелёные глаза. И, когда дверь наконец открылась, он поднял на караульных взор, полный искренней ненависти.
– Где ключ?.. ногу подвинь, – незнакомый ему охранник открыл замок на цепи. – Вставай давай.
– Вам придётся мне помочь, – ядовито улыбнулся Фауст.
– Я вижу… – он оглядел пол, усыпанный пустыми бутылками, – развлёкся напоследок, а? – он подал ему руку.
Пленник потянулся за последним полным пузырём и поднялся, опершись на чужую ладонь. Слабые ноги подогнулись, и, если б не дозорный, подхвативший его под локти, то он, верно, снова б упал.
– Ну и куда тебе ещё, а? – он встряхнул Фауста. – И так на ногах не стоишь.
– И что же, – прошептал тот, глядя в глаза охраннику, – лишите последней бутылки человека, которого на смерть поведёте?
– Ну-ка, поделись, – мужчина позади отобрал и сделал было глоток, но тут же выплюнул и закашлялся едва не до тошноты. – Ну и дрянь, – пробормотал он.
– Э, хватит, – в камеру наконец заглянул Лазарь, чуть шатающийся и с опухшими глазами, – пускай, мы не звери ж. Понимаем. Отдай ему, пусть, – велел он. В руках его был заветный свёрток. – Идти не сможешь, да? Совсем плох?
Мастер пожал плечами.
– Значит, не сбежит, – хмыкнул он. – Помогите ему, что ли. У меня руки заняты.
«Если у меня не получится, то это будет на твоей совести», – Фауста подхватили под локти и осторожно повели прочь из его камеры, – «я сделал всё, что мог сам. Дальше… дальше уже не моя вина». Коридоры были узкими, тёмными и запутанными, словно лабиринт. Несколько раз Фауст обмяк без чувств на несущих его руках, но хлёсткие удары по щекам быстро возвращали его рассудок. Он слабо перебирал больными ногами, невидящими глазами смотря на грязный пол и твердя себе одно и то же. Пожар в храме. Лестница. Цепь. Холод в камере. Гусли. Светлые косы. Я не должен успокаиваться. Я не должен мириться. Зелёные глаза и запах цветов. Мне нужны силы. Тонкие пальцы на плече. Я должен справиться. Должен. Должен…
Утренняя улица едва не ослепила его. Он вдохнул тёплый летний воздух и хрипло закашлял от боли в груди. Стоило просидеть неделю в подвале, чтобы начать ценить обычный солнечный свет и духоту. Вокруг были слышны голоса и топот.
– Э, стой, – Лазарь махнул рукой встречному всаднику в одежде дозорного, – езжай к воротам и передай, что можно уже открывать, – тот кивнул и ускакал прочь по дороге. Караульные сели на телегу, подсадили Фауста и тронулись в путь. Острог, похоже, был на краю города. Он не помнил этих улиц. Вояки тихо переговаривались между собой – о прошедшей ночи, о семейных передрягах, о последних сплетнях. Неужели им всё настолько не важно?.. Мне больше не нужна помощь, вдруг понял Фауст, слушая легкомысленные беседы дозорных. Мне нужно дозволение. От себя самого. И именно оно и станет ответом, достоин ли я наследства.
На площади собрался, верно, весь город. Толпа негромко переговаривалась, от прежних ярмарочных счастливых голосов не осталось и следа. Телега проехала по краю, люди перед ней пытались кое-как расступиться, теснясь и пихая друг друга. Наконец, где-то в середине пути, лошадь стала, и дозорные один за другим сошли вниз. Лазарь подал руку, и Фауста осторожно спустили на землю. Он попробовал сделать шаг, и ещё один. Пальцы не дрожали. В сердце больше не было жалости к себе или страха – только тупая решительность, приправленная злостью и обидой. Если уж суждено, равнодушно подумал он, глядя на окружающую его толпу, пусть и им будет так паршиво, как только возможно.
Охранники поддерживали его под локти, но не несли, как это было в коридорах. Вели его к краю площади, к той самой сцене, куда нельзя было пройти простым людям.
Фауст шёл, опустив голову из-за так и не угасающей боли в шее. Спутанные волосы налипли на мокрый лоб, было жарко от солнца и лихорадки. Краем глаз он видел лица людей, которые стояли в первых рядах его живого коридора. Они шептались между собой, провожая его взглядом, у многих в глазах были отвращение и страх. Несколько девиц отшатнулись, когда он прошёл мимо, а какой-то мужик со старыми шрамами на плече дёрнулся было вперёд, но его удержали за локти и бросились успокаивать. Народ толпился до самой сцены, у многих в первых рядах были небольшие связки хвороста или пучки соломы. А правее, возвышаясь над толпой, стоял наспех сколоченный деревянный балкон с льняной красной крышей, на котором в богатых креслах сидели несколько человек в дорогих одеждах. Около самой сцены Фауст увидал те самые светлые косы, которые не дали ему уснуть этой ночью.
– Пришла посмотреть из первых рядов? – прошептал он, остановившись перед ней. Девушка скривилась и плюнула ему в лицо. Фауст хрипло засмеялся и снова зашёлся кашлем, согнувшись от боли. Вот оно, его разрешение. И ей, именно ей должно достаться больше всего.
Военные уже стояли на мостовой: один наспех привязывал лошадь, второй, в форме побогаче, суетился вокруг и искал приказ из управы, третий стоял с факелом. Деревянную сцену даже не стали разбирать, чтоб задним рядам было лучше видно. Огромный столб с лежащими у него цепями поставили прямо на неё; рядом со сценой лежал целый стог сена. Лазарь кинул свёрток недалеко от сложенных поленьев и отошёл куда-то назад. Один из караульных тихо спросил что-то у второго, но тот качнул головой.
– Да толку-то,
