и, едва она скрывается из виду, уходим с площади, возвращая незнакомым людям боль, которую позаимствовали у них, чтобы по всем правилам проститься с дорогим нашему сердцу покойником. Церемония закончилась, настоящее время закончилось; повернувшись спиной к собору, мы пробуждаемся от сна, который никогда не хотели видеть, а дома и улицы вокруг снова обретают прежние очертания.
Мы направились в сторону виа Кавур и молча шагали мимо знакомых магазинов, кафе, баров, мимо здания школы, где когда-то училась мама, пересекли улицу, ведущую к старшей школе, в которой училась я. Все так же не произнося ни слова, вышли на торренте Боччетта и вскоре очутились в парке Вилла Маццини. Озерцо, в котором в прежние времена плавали лебеди, было замусорено окурками и раскисшей листвой. Мы приблизились к фикусу крупнолистному, он же ведьмино дерево, двойника которого я видела на пьяцца Марина в Палермо. Мое сердце екнуло, внутренне я вся потянулась к дереву, словно к старому другу, готовому утешить меня, промокшую и озябшую под холодным дождем.
Парк остался позади, мы подходили к фонтану Нептуна, приветствующего моряков. Я наконец решилась прервать тишину и спросила маму:
— Что же теперь будет с нашей крышей?
— Де Сальво успели положить гидроизоляцию, а это самое главное. Может, крыша свалится мне на голову, ну, что уж тут поделаешь. Знаешь, когда я начинаю гадать, что делать дальше, в моей голове раздается голос Никоса: «Синьора, я понимаю, что вы хотите продать дом, но, если вы все-таки передумаете, то, по крайней мере, у вас на террасе останутся эти фонари». Он не верил, что я продам наш дом. Что ж, может, и правильно, что не верил. Когда умру, судьбу дома решишь ты.
Подул сирокко, у меня взмокли подмышки и спина, в мозгу все еще звучали слова священника о вечной жизни, воссоединении с Отцом Небесным, об ангелах, о близких, в чьих сердцах Никос останется жить. Эта речь меня не убедила, мне хотелось, чтобы люди оставались жить не в сердцах других, а в этом мире вместе со мной. Пускай мы с Никосом знали друг друга несколько дней, мне будет не хватать его всегда.
— Он был похож на тебя, такое же заблудшее дитя, вечно всем недовольное. Но ведь он был таким желторотиком по сравнению с тобой! Разве он не вызывал у тебя нежных чувств? Мне показалось, что вы успели подружиться.
— Мам, он ведь на шестнадцать лет моложе. В смысле, был моложе, — поправилась я, как будто это уточнение значило для меня что-то важное.
Я не рассказала матери ни о вечере, который мы с Никосом провели возле дома Пупаро, ни о том, что я знаю историю появления шрама на его левой скуле, который, возможно, мама тоже заметила. О любви Никоса к Анне я не поведаю ни матери, ни мужу, потому что та откровенная беседа, запитая крестьянским вином, стала для меня сродни красной шкатулке, о которой знала я одна.
— Поехали в новый ресторанчик в Муричелло? — предложила я маме.
Мне захотелось побывать в новом ресторане с интерьером в морском стиле, тем более что ни у меня, ни у матери не было настроения готовить и убирать со стола. Она согласилась, и вскоре мы входили в бело-голубой зал, декор которого создавал ощущение, будто посетители плывут на лодках. Хозяин приветливо встретил нас, мы заняли столик, заказали кальмаров и капонату, мидии и спагетти c запеченной треской, помидорами, оливками и каперсами. Я взяла еще бокал красного вина. Мама искоса взглянула на меня и сухо поинтересовалась:
— Давно ли ты выпиваешь за обедом?
— Только сегодня.
За едой мы несколько раз принимались смеяться. Именно так ведут себя люди, пришедшие с похорон, — все еще дрожа от соприкосновения со смертью и по старой памяти полагая, что покойный будет смеяться вместе с ними, а может быть, и над ними. Мне вдруг ярко представилось, что Никос дергает меня за рукав блузки и сурово требует, чтобы я прекратила грустить. Я всплакнула, мама нашла под столом мою руку и сжала ее, а потом почему-то рассказала, как в детстве ей пришлось выкинуть любимую куклу, потому что соседская девочка, разозлившись на маму за что-то, выколола кукле глаза.
— Ту куклу звали Сильвана. Ох, какая же она была красавица, — вздохнула мать.
— Ты помнишь имена своих кукол?
— И своих, и твоих. Ту, которая до сих пор сидит у тебя в комнате, зовут Тереза.
— Кукол у меня, конечно, навалом. Куда мне столько?
— Выбери, какую оставить, для этого я тебя и позвала. Даже если я передумаю продавать дом, порядок навести точно не помешает.
— Поройся в моих вещах, я разрешаю. Хочешь узнать, кто твоя дочь? Не упусти возможность. Отсортируй, выкинь, скартафрушья, скафулья[18]. Видишь, в день отъезда я опять заговорила на диалекте. Можешь прочесть мои дневники и Сарины письма, если не сделала этого раньше. Можешь ничего не читать и выбросить все скопом. Кукол это тоже касается.
Мать ничего не ответила. Впрочем, то, что я ей сейчас сказала, не было вопросом — я не оставила места для ответа.
— Пьетро приедет за мной в Вилла Сан-Джованни.
— Я тебя провожу.
— Лучше не надо. Переправа на пароме очень важна для меня. Я хочу проделать этот путь одна. Заскочим домой, я возьму чемодан и в путь. И… Мам, если ты не сможешь заснуть сегодня вечером, позвони мне.
— Хорошо, — кивнула она.
Мы обнялись и расцеловались.
Вот последняя сцена, которая будет вечно повторяться в настоящем после всех кошмарных видений, бессонных ночей, навязчивых идей и погребальных церемоний. Я и сейчас не знаю, было ли это на самом деле или все мне просто приснилось, не знаю, существовали ли на самом деле персонажи, которые в ней задействованы, и все эти декорации, не знаю, на самом ли деле Ида Лаквидара отчаливает от острова и удаляется от дома с полуразрушенной крышей, от матери и отсутствия отца, от отчаяния и гибели двадцатилетнего парня.
Сицилийское побережье темнеет, Дева Мария в гавани благословляет моряков, очертания зданий расплываются, четким остается только контур одного дома между двумя морями. Я свешиваюсь через перила и невольно вспоминаю давнюю поездку на пароме, разговоры о дельфинах, первые сигареты и холодное пиво, вспоминаю тот день своей юности, когда побывала на пляже Сциллы и вернулась оттуда, потеряв свое тело, а может, наоборот — взяв над ним максимальный контроль.
В тот день я много говорила и двигалась, непрерывно строила из себя кого-то, тогда как сегодня, пересекая Мессинский пролив, я не делаю ровным счетом ничего, а просто наблюдаю за попутчиками
