отца и возьму на себя его роль в жизни деревни. Люди знают только то, что я много лет провел в чужих краях, и я остерегаюсь рассказывать им, что за жалкое ремесло у меня было и в скольких лужах мне довелось вываляться, иначе мне хватило бы насмешек и обидных прозвищ до конца дней моих. Всякий раз, рассказывая о Германии, Италии или Париже, я слегка важничаю и порой даже в самых искренних местах моего повествования вдруг сам начинаю сомневаться в своей правдивости.
И что же мне принесли все эти прожитые годы, все скитания? Женщина, которую я любил и которую все еще люблю, растит в Базеле двух своих прелестных детей. Другая, которая любила меня, вскоре утешилась и по сей день торгует овощами, семенами и фруктами. Отец, из-за которого я вернулся в родное гнездо, не умер и не выздоровел, а сидит себе напротив меня на своей лежанке, смотрит на меня и завидует моему обладанию ключом от погреба.
Однако это ведь еще не все. Кроме матери и утонувшего друга юности у меня есть еще два ангела на небе – белокурая Аги и бедный скрюченный Боппи. К тому же я в конце концов стал свидетелем того, как отремонтировали пострадавшие дома и починили обе дамбы. Если бы я захотел, я мог бы сейчас заседать в совете общины. Но там и без меня хватает Каменциндов.
А недавно передо мною открылась еще одна перспектива. Здоровье трактирщика Нидеггера, у которого и мой отец, и я выпили не один литр фельтлинского, валлисского или ваадтлендского, сильно пошатнулось, и дело уже не приносит ему прежней радости. На днях он поведал мне свои печали. Самое скверное заключается в том, что если хозяйство его не купит кто-нибудь из местных жителей, то это сделает какая-нибудь пивоварня, и у нас в Нимиконе уже не будет такого по-домашнему уютного трактира. Приедет чужой арендатор, которому, конечно, выгоднее торговать пивом, чем вином, и славный Нидеггеров винный погреб будет запущен и загублен. С тех пор как я это знаю, я лишился покоя: в Базеле у меня осталось еще немного денег в банке, и старый Нидеггер мог бы обрести в моем лице неплохого преемника. Загвоздка лишь в том, что мне не хотелось бы становиться хозяином трактира при жизни отца. Ибо тогда мне уже нелегко было бы удержать старика от вина, а кроме того, для него это было бы триумфом – что со всей своей латынью и прочими книжными премудростями я стал всего-навсего хозяином нимиконского трактира. Этого я допустить не могу и потому постепенно, против своей воли, начинаю как бы мысленно призывать кончину старика – не то чтобы с нетерпением, а просто для пользы общего дела.
Дядюшка Конрад с недавних пор вновь охвачен неуемной жаждой деятельности, после долгих лет тихой дремы, и это не нравится мне. Закусив указательный палец, с глубокомысленной складкой на лбу, он торопливо семенит взад-вперед по комнате и в ясную погоду то и дело поглядывает на озеро.
– Я уж давно говорю, он опять собрался строить свои кораблики, – сообщила старая тетушка Кенцине.
Он и в самом деле впервые за столько лет выглядит так бодро и отважно, а лицо его приняло лукаво-высокомерное выражение, мол, теперь-то я уж точно знаю, как это делается. Но я думаю, это все пустое; это просто усталая душа его требует крыльев, чтобы вернуться домой. Поднимай парус, старина Конрад! И если действительно час его пробил, то господа нимиконцы увидят нечто неслыханное. Ибо я решил на могиле его сразу же после священника произнести небольшую речь, чего здесь испокон веку не бывало. Я призову всех почтить память дядюшки как праведника и избранника Божия, а за этой назидательной частью моей речи последует обращение к возлюбленным скорбящим родственникам, приправленное доброй пригоршней соли и перца, которое они мне долго не смогут забыть и простить. Надеюсь, что и отец мой доживет до этого события.
А в ящике стола лежат начатки моей великой поэмы. Можно было бы сказать – «дело всей моей жизни». Но это звучит чересчур патетично, и потому я предпочитаю не говорить этого, ибо следует признать, что вероятность продолжения и завершения оного весьма невелика. Быть может, еще настанет время, и я вновь начну, продолжу и закончу свою поэму; если это случится, то, стало быть, моя юношеская тоска была не напрасна и я все же – поэт.
Пожалуй, это было бы для меня ценнее и совета общины, и всех дамб, вместе взятых. Но ушедших в прошлое и все же не потерянных лет моей жизни, со всеми дорогими и незабвенными образами – от стройной Рози Гиртаннер до бедного Боппи, – оно бы не перевесило.
Перевод Р. Эйвадиса
Под колесом
Глава 1
Господин Йозеф Гибенрат, комиссионер и торговый агент, ни достоинствами, ни особыми качествами среди сограждан не выделялся. Подобно им, он обладал широкой крепкой фигурой, имел известную коммерческую жилку, соединенную с искренним и глубоким почитанием денег, а также небольшой дом с садиком да семейный склеп на кладбище, был не чужд слегка либеральной и уже небесспорной религиозности, с подобающим респектом относился к Господу и к начальству и слепо соблюдал железные заповеди бюргерской добропорядочности. Он позволял себе кружечку-другую винца, однако никогда не пил допьяна. Иной раз совершал не вполне безупречные сделки, никогда, однако, не выходя за пределы формально допустимого. Людей победнее он бранил нищебродами, а тех, кто побогаче, – спесивцами. Был членом Союза горожан и каждую пятницу играл в «Орле» в кегли, а кроме того, участвовал во всяком пекарном дне, снимал пробы мясных рагу и супов из колбасы. За работой курил дешевые сигары, а после трапезы и по воскресеньям – сигары сортом получше.
Внутренний же его мир можно назвать обывательским. Коли и была в нем отзывчивость, так она давным-давно покрылась пылью и, по сути, сводилась к традиционным, скупым родственным чувствам, гордости родным сыном и случайным порывам одарить чем-нибудь бедняков. Умственные его способности не превышали врожденной, строго отмеренной хитрости и умения хорошо считать. В чтении он ограничивался газетами, а чтобы удовлетворить потребность в искусствах, ему вполне хватало ежегодного любительского спектакля Общества горожан и эпизодических посещений цирка.
Он мог бы поменяться именем и жилищем с любым соседом – ничего бы не изменилось. Ведь и глубинную основу своей души – неусыпное недоверие ко всякой превосходящей силе и личности и инстинктивную, замешенную
