другие дети, ты бы о нем даже не вспомнил.
Поняв, с кем я говорю, Давид хмурит красивые брови. Злится! Вижу, что злится. А еще волнуется.
— Ну а что мне надо было делать? Соврать? Мне же от него ничего не надо, что бы ты ни думала. Ничего, кроме общения.
Поднимаю вопросительный взгляд на Давида. Ну, вот какое общение? Он Валерку урыть хотел за то, как тот со мной поступил… И понятно, что ему не хватило двух дней, чтобы остыть. Но я все равно на всякий случай вопросительно вздергиваю бровь, чтобы не получилось так, что я выдаю желаемое за действительное. Как я и думала, Дава резко дергает головой. Дескать, нет, мать, ну какое общение?
— Валер, он все слышит. И не хочет.
— Сара…
— Может быть, со временем Дава пересмотрит свое решение. — Тут Давид с такой силой закатывает глаза, что лично мне становится немного жутковато. — Но пока так. Поставь себя на его место, и все поймешь.
— Сара…
— Пока, Валер. Береги себя.
Отбиваю вызов и до боли стискиваю телефон в ладони. Сама не понимаю, что чувствую. Наверное, мне просто жаль этого дурака. Зажмуриваюсь, собираясь с силами, когда мне на плечо ложится Давина тяжелая рука.
— Мамуль, я тебе говорил, что ты у меня самая лучшая?
Со всхлипом, который не очень-то удачно маскирую под смех, утыкаюсь носом сынишке в бок.
— Говорил-говорил, но я не против это слышать почаще. Кстати, ты понял, что тебе ничего не угрожает? Валерка опознал нападающего.
— Да понял я.
— Ой! Погоди! Надо Сереже позвонить, рассказать… И бабушке! — опять хватаюсь за телефон. — А то она всех собак на деда спустила, который вообще ни при чем.
— А он правда авторитет?
Шикаю на Даву, делая страшные глаза, и выталкиваю его за дверь — не то же и впрямь опоздаем. Первым делом звоню Сереже, с которым рассталась буквально несколько часов назад, но тот не берет трубку. Умаялся, бедненький, спит. Тогда я звоню матери. Она уехала по каким-то делам еще утром, и с тех пор о ней ни слуху ни духу. В отличие от Бекетова, мама отвечает после первого же гудка. На ходу рассказываю ей все, что успела узнать от Валерки. Ныряю в прогретый салон и торжественно заключаю:
— Так что папа ни в чем не виноват!
— Да-да, конечно.
— Мам! Ну ты чего? Это чистой воды случайность.
— Если тебе хочется верить в то, что твой отец святой человек — пожалуйста. Я не стану тебя разубеждать. Неблагодарное это занятие.
— Мне не хочется! Почему ты все перекручиваешь?
— Так, все с тобой, Сарочка, ясно.
— Ну, что тебе ясно, мам?
— Я — плохая. От меня все беды. А он — ну просто золотой человек.
— Это смешно! Разве ты сама не понимаешь, что ведешь себя как ребенок?! Почему нельзя просто согласиться с тем, что отец не так плох, как ты о нем думала? Уж не боишься ли ты признать, что и тогда ошиблась, а, мама? Вдруг тебя никто не использовал? Вдруг он тебя любил?!
— Откуда в твоей голове взялась вся эта романтичная чушь?
И столько в голосе матери искреннего удивления, столько… презрения, что ли? Что я, не в силах его вынести, отключаюсь. И тем самым как будто подписываюсь под ее обвинениями в незрелости. К черту. Вцепляюсь дрожащими пальцами в руль.
— Ма, ты как, норм вообще?
— Ага.
— Бабуля, блин, как всегда.
— И не говори. Ничего не меняется. — Закусив губу, выезжаю на дорогу. Какой же странный этап у меня в жизни! Я никогда еще не была так счастлива и вместе с тем так потеряна.
Высаживаю Даву у школы. Разворачиваюсь, когда вижу Сережу, выскочившего из зала мне навстречу. Опускаю стекло. Но какой там? Он дергает дверь на себя, наклоняется и жадно ловит мои губы губами:
— Ты чего даже не заглянула?
— Думала, ты отсыпаешься дома! — смеюсь. — Я тебе звонила.
— Да? У меня тренировка была. Не слышал. И с чего это я буду дома? У меня работы полно.
Взмыленный такой. Весь разгоряченный… Мой. Или нет? Мама-мама. Я тебя обвиняю, а сама до трясучки боюсь поверить своему счастью.
— Ну так беги, а то простудишься. Холодно, — шепчу, надеясь на то, что он не видит, как на пустом месте намокли мои глаза.
— Ага. Сейчас, — покладисто соглашается Серенький, опять жарко меня целуя. — А звонила чего? Соскучилась? Или по делу? — отстраняется на минутку, чтобы достать телефон.
— Ну, вообще у меня для тебя хорошие новости. Заскучать ты мне не даешь.
— Ах вот как? Жалуешься? Ч-черт… — Сергей как-то резко серьезнеет, утыкаясь в телефон.
— Что случилось?
— Три пропущенных от адвокатов.
— Думаю, я знаю, что они тебе рассказать хотели. Забирайся в машину!
Бекетов оглядывается на школу, где его наверняка заждались, но все же обходит капот и плюхается рядом. Сжав его широкую ладонь, сбивчиво пересказываю наш разговор с Валеркой.
— Так что выдыхай. От тебя никаких жертв не потребуется.
— Но ты хоть оценила, что я готов был их принести? — играет бровями Сергей. И такой он красивый — взмыленный весь, взъерошенный, что у меня запинается сердце.
— Да, конечно. Ты — мой герой. Я оценила и прониклась, — обхватываю заросшие щеки, глажу пальчиками. Это такое счастье — любить его. Дышать им. Особенно зная, что нашему тихому счастью ничего не угрожает. Ну, по крайней мере, пока.
— В достаточной мере, чтобы выйти за меня замуж?
Я замираю, как пришпиленная иголкой бабочка. С губ — как последний вдох:
— Серенький…
— Блядь! Ну прости. Нет у меня терпения. Хотел все красиво сделать. Оркестр, цветы. Чтоб с кольцом. Но у нас тут один хлам продается. Я все магазины объездил. Ничего стоящего нет, прикинь? А из Парижа, ну когда то кольцо придет? Я скорее состарюсь.
— Сереж…
Это невыносимо. У меня в ушах до того шумит, что кажется, будто его слова мне просто чудятся. Ну не может же он вот так… Сколько мы знакомы?
— Так что? Ты выйдешь за меня?
— Да. — Часто-часто киваю, от чего собравшиеся на ресницах слезы срываются и капают мне на щеки. — Но, погоди. А что твои родители скажут?
— А мои родители здесь при чем?
— Ну как же? Кто они, а кто мой папа? Я думала об этом, и, Сереж, и… я… в общем, не знаю, смогу ли я от него отказаться.
— Воу-воу! Стой. А кто тебя об этом просил?
— Как? А если в прессе всплывет, чья я дочь? Твой отец явно будет не в восторге. Как и его
