секретная история. А значит, в ней может случиться что угодно.
— А в жизни нет.
— Откуда ты знаешь?
— Глупая женщина. Я видел мир!
— И что, это сделало тебя мудрецом?
— Ну, пусть не мудрецом, но все-таки я помудрее тебя буду, — улыбнулся мужчина.
— Какой ты самодовольный. Мне достался самодовольный мужчина!
— И ты восхищаешься им.
— И я его терпеть не могу! — Женщина толкает мужчину в бок.
— Пошли танцевать, — говорит мужчина и смеется.
Берет женщину за руку и танцует с ней по кругу, еще по кругу и в сторону. Белые носочки на ногах женщины сверкают.
Но почему женщина так беспокоится из-за этого?
У нее красивые загорелые лодыжки, да и в объятиях мужчины она не замерзнет.
Позже: 1965 г.
Марта
Эдинбург семи морей, Тристан-да-Кунья
Счастье Марты желтое, а у печали нет цвета.
Ранним утром Марта стоит на смотровой площадке. Горизонт подернут рассветной дымкой, влажный воздух проникает сквозь одежду и добирается до кожи. Он проходит через мембраны и сухожилия туда, где человек становится не плотнее, чем птичья слеза, и снова превращается в пустоту.
Марта ждет.
Наконец дымка рассеивается, море проступает сквозь нее. Каждый день оно разное — то синее, то зеленое, то белое от пенных бурунов. Солнце встает и приносит новые цвета, высвечивает рыболовные суда, которые покачиваются в бухте, подергиваясь на канатах.
«Тристания» и «Виолетта». Сегодня они останутся у берега.
Сегодня муж не будет рыбачить, Марта не будет преподавать, а дочь будет тихо спать в своей кроватке. Потом она проснется и наполнит дом своими шажками и бесконечными вопросами.
А у ослика есть сердце?
А у облаков есть руки?
Марта вспоминает еще один дочкин вопрос, который прозвучал, словно из пустоты:
А у меня есть сестренка, которую я не вижу?
Небо проясняется, теперь уже совсем рассвело.
Ларс
Эдинбург семи морей, Тристан-да-Кунья
Дочка забегает в дом и громко хлопает дверью.
— Пап, я с птичкой познакомилась! — сообщает она с таким воодушевлением, что я не нахожу в себе сил пожурить ее за хлопанье дверью.
— Да ты что! Какой-нибудь особенной?
— Она со мной разговаривала, вот так. — Дочка щебечет, подражая птичьему голосу.
— И что это означает?
— «Ты мой друг?»
— Она так и сказала?
— Ага. — Дочкины черные волосы падают на лоб, хотя утром я прихватил их заколкой.
— Ну, значит, теперь у тебя есть новая подруга!
— Да, да! Только я не знаю, куда она улетела.
— Она непременно вернется.
— Откуда ты знаешь?
— Птицы всегда возвращаются сюда.
— Как они находят дорогу?
— Благодаря инстинкту.
— Что это значит?
— Это значит, что есть вещи, которые ты просто знаешь, хотя и не можешь объяснить. Словами, по крайней мере. Чувствуешь, что тут бьется, тук-тук, и знаешь, — говорю я, поднося руку к груди.
Дочка смотрит на меня с удивлением. Ее глаза сужаются в недоверчивые щелочки.
— А у птиц есть сердца?
— У всех животных есть.
— И у осликов?
— Конечно.
— И у китов?
— У них огромные сердца. Размером с лодку.
Ее голос делается звонче:
— А инстинкт? Инстинкт у них большой?
— Большой. Размером с море.
— Не верю!
— А зря. Ведь они всегда возвращаются сюда с противоположной стороны земного шара.
— А там что находится?
— Где-то — львы и пустыни, где-то — мосты и высокие дома. Еще на земле множество мест, где живут мелкие животные и стоят низкие дома, а больше там почти ничего нет.
— А эти высокие дома такие же высокие, как наша гора?
— Нет, что ты, гора выше всех домов. Такая вот она большая.
— А когда я стану большой? — спрашивает дочка, и ее глаза расширяются. Это самые темные глаза, которые я встречал: зрачок и радужка почти не отличаются по цвету, а взгляд блестит. — Не знаю, хочу ли я быть большой. Большим некогда дружить с птицами.
— Ну, время еще есть. Ты успеешь познакомиться со многими птицами.
Она улыбается, и на левой щеке, словно в противовес растрепанным волосам на правой половине лица, появляется аккуратная ямочка.
Поднимаю дочку на руки. Маленькое тело такое родное, хотя в нем нет ничего от меня.
Когда весна вступит в свои права, а горные озерца нагреются, я поведу дочку плавать. Войду вместе с ней в воду и научу держаться на поверхности, научу двигать руками и ногами так, как надо двигать, если хочешь и дальше видеть над собой свет этого мира.
Затем заверну ее в полотенце, отожму воду из волос и буду смотреть, как темнеют капли, падая на песок.
Едва я узнал, что натворила Лиз, мне стало тошно смотреть на нее. Я видел в ней сплошную черноту. Я погрузил руки в эту черноту. Хорошая, невообразимо хорошая: как можно было так заблуждаться?! На ее совести лежит дьявольский поступок.
Она закричала, и я убрал руки.
Она подняла свои руки к шее и тяжело задышала.
В комнате было тихо.
В комнате было пусто, Лиз оперлась о край стола, в полу открылся люк, я провалился в него и летел сквозь этажи, пока не очутился во чреве земли. Лиз оказалась загадкой, черной жемчужиной, какие встречаются одна на миллион. Почему именно ей нужно было стать такой?
Я распахнул дверь и понесся по коридору, чиновник с бледным лицом кинулся мне навстречу. Я пролетел мимо него. На бегу я думал о сыне: опять он остался один и сидит сейчас за одной из этих дверей.
Очутившись на улице, я увидел над собой горячее синее небо. Остановился и вытащил из кармана листок. Закрыл глаза и вспомнил Мартин яркий свет, который она излучала сегодня в парке, раньше на острове, все годы, что я знал ее. Она излучала свет сквозь всю сажу и смолу, которые собрались вокруг нее плотными слоями.
Открыв дверь, она недоуменно уставилась на меня.
Что мне нужно, почему я пришел к ней так скоро?
Я хотел узнать ответ, но не мог подобрать слов, чтобы мой вопрос не прозвучал бестактно.
Это правда? Лиз действительно поступила так? Толкнула тебя?
Кто упал вместе с тобой?
Кто разбился?
Она пригласила меня войти, впустила в дом вопрос, который стоял в моих глазах. Она выглядела спокойной, прохладной. Она рассказала мне о том давнем дне.
О дне, который я хорошо помнил: улов выдался богатым, море расщедрилось, как никогда, а птичьи крики заполонили собой все небо. Вечером того дня я пришел к ней, пришел в ее дом, она приняла рыбу и поблагодарила.
Она стояла у окна и смотрела вслед моей удаляющейся спине. Спустя короткое время в дверь опять постучали.
Она
