Хотя с последним… можно было поспорить.
Но главное, я все ещё была жива.
Я дернулась, терзая измученное неподвижностью тело. Наконец одеревеневшие мышцы поддались — и вместе с движением пришла боль. Спина ныла, голова раскалывалась, запястье распухло и горело. Я застонала, но вместо звука вышел какой-то надсадный хрип.
И все равно я упрямо поползла дальше, стиснув стучавшие от холода зубы.
Дальше, выше.
Пляж — тонкая полоска берега, огражденная скальными уступами — не был пуст. Первым, что я увидела, поднявшись на ноги, оказалась полузасыпанная песком накренившаяся лодка. И что-то потянуло туда — то ли чутье, то ли надежда, то ли едва слышный призрачный зов. Пусть я не умела грести и ходить под парусом — все равно.
Прочь, прочь, прочь отсюда. А потом…
Лорд Хенсли. Лорри. Спасение.
Не помня себя от радости, я бросилась к лодке, но, приблизившись, с разочарованием обнаружила, что днище раздроблено в щепки. На палубе, больше похожей на гору досок, валялось бесполезное весло. Парус, вырванный вместе с мачтой, украшал ближайший скальный выступ, точно снежная шапка. А в прибое спиной вверх покачивался… покачивался…
Меня вывернуло на песок водой и желчью. Я сжала губы в надежде сдержать новый спазм, но не вышло. И забыть увиденное тоже… не получалось. Даже сквозь зажмуренные веки я видела жуткое вздувшееся тело мужчины с серой, как рыбья чешуя, кожей. И запах, совсем не похожий на запах моря…
Я вновь согнулась пополам, сплевывая горькую слюну.
Нужно было уходить. Бежать прочь от утопленника и разбитого судна. Но что-то держало, мешало отвернуться. Тянуло, почти против воли — ближе, ближе…
Волна, коснувшись носка грязной туфли, послушно отхлынула прочь, открывая взгляду то, что до этого пряталось между скал.
Белое платье, идеально сидящее по фигуре.
Волосы… я так любила расчесывать их, выплетая подсмотренные у городских модниц красивые прически. А теперь косы расплелись, окутав тело каштановым облаком…
Пряди качнулись, открывая лицо.
Нетронутое тленом, будто замершее в прозрачной глыбе льда. Тихое. Неподвижное.
Мертвое.
Мэрион, моя Мэрион.
Мертвая.
ΓЛАВА 16
Мертвая.
Бум.
Мертвая.
Бум-бум.
Мертвая.
Бум-бум-бум.
Мое сердце билось все чаще и чаще, будто вдруг решило, что может делать это за двоих. Как будто верило, что могло вдохнуть жизнь в холодное тело Мэрион, которое вода, родная стихия сестры, словно нарочно сохранила нетронутым в ожидании моего прихода.
Нет.
Нет.
Разумом я понимала — все кончено, кончено, кончено — но сердце упрямо отказывалось верить. Οно, казалось, стремилось вырваться из груди и растопить лед, сковавший юное прекрасное тело. Зажечь румянец на бескровных щеках, заставить глаза распахнуться и засиять глубокой, насыщенной синевой, а губы — растянуться в привычной саркастичной улыбке. Вернуть мне сестру. Воссоединить нас.
Но прозрачная холодная гладь воды разделила нас окончательно и бесповоротно. Лицо Мэрион, неподвижное и застывшее, стало восковой маской.
Последней маской сбежавшей невесты.
Неправильной, лживой и фальшивой — как и все на этом проклятом богами Дворцовом острове.
Нет.
Нет.
Нет.
В это мгновение мир перед глазами перестал быть цельным. Все раскололось на разрозненные фрагменты. Белая морская пена. Белые кружева на дорогом платье, не тронутые песком и морем. Белая кожа, будто навсегда застывшая под тонкой коркой льда. Белый, мертвый камень силы с трещиной посередине.
Я не могла заставить себя сделать шаг, приблизиться, протянуть к сестре дрожащую руку. Проникнуть сквозь толщу воды и дотронуться до холодной шеи, окончательно и бесповоротно признавая — все кончено.
Мэр не вернется.
Не будет больше писем, поддержки и утешения, не будет надежды на скорую встречу. Украденные драгоценности, тайная любовь, новая счастливая жизнь — все оказалось ложью. И только Дик-конюх, кажется, был настоящим — сквозь пелену в глазах я различила на плечах утопленника обрывки темного камзола, какие носили слуги в Доме Удовольствий герцога Голдена…
Размокшие туфли утопали в скользком илистом песке. Пропитанная водой и солью ткань нижней рубашки прилипла к телу, раздражая горящую, покрытую вспухшими царапинами кожу. Бросало то в жар, то в холод. До обожженной руки было больно дотрагиваться.
Но разве это имело значение? Разве что-то в этом мире еще имело значение?
Мэрион умерла.
Умерла.
Хотелось кричать, срывая горло, о несправедливости и жестокости богов, забравших у меня Мэр. Как же жить, когда половина сердца вырвана из груди, утеряна безвозвратно? Как жить, когда не осталось рядом той, которая всегда давала мне цель, смысл, заставляла двигаться и стремиться к чему-то большему? Все, что при рождении досталось Мэр, ушло вместе с ней, и я как никогда чувствовала себя пустой. Механической куклой со сломанной пружиной. Марионеткой с оборванными нитями, которых уже никогда не коснется рука кукловода.
Кто я такая — без наставлений Мэр, без семьи, без поддержки, лишенная работы и единственной подруги?
Никто.
Мертвая.
Такая же, как и Мэр — разве что сердце зачем-то ещё билось в груди…
Пока.
Я запрокинула голову, до рези в глазах вглядываясь в равнодушное небо, яркое, полыхающее кроваво-алым, точно в насмешку над тем, что мир для меня в одночасье потерял все краски.
Из горла вырвался сдавленный крик. Кулак в бессильной ярости врезался в воду, поднимая соленые брызги. Я замахнулась, чтобы ударить ещё раз, выплескивая жгущие изнутри отчаяние и боль, но последнее движение выпило из меня все силы. Колени подогнулись, лишая тело ненадежной опоры. Голова закружилась. Мир перед глазами поплыл.
Я сделала несколько неверных шагов, пытаясь удержать равновесие — и вдруг оказалась совсем рядом с Мэр.
Медленно, медленно я потянулась к сестре. Погладила холодную бледную щеку, скользнула пальцем вдоль контура золотой цепочки, охватывавшей тонкую шею, где синела под кожей навсегда застывшая вена. Горло сдавило.
— Эверли…
Голос — такой родной и знакомый и вместе с тем непривычно пустой, безжизненный — прозвучал тихим эхом.
Пальцы, едва коснувшиеся погасшего кристалла, дрогнули. Я замерла по пояс в воде, боясь и одновременно отчаянно желая поверить в реальность чужого присутствия. Мой взгляд был прикован к неподвижному лицу Мэр, и я видела, что ее губы не шевелились. Но голос… это был ее голос.
