Культурный след – это отличная возможность, гарант того, что мы сохранимся в мире, даже когда биологически наше существование будет завершено.
Неудивительно, что по мере приближения старости наши амбиции уменьшаются.
Попробую упростить эту аналогию. В традиционном сообществе старейшинам надлежит думать о благе сообщества, мужчинам – о себе, а женщинам – о потомстве. Многие мужчины приходят в ужас, когда снижается их либидо, поскольку их ценность заключается в способности распространять ДНК. Доказательство тому – растущий рынок лекарств от эректильной дисфункции. Ожидается, что он будет оцениваться в 3,2 млрд. долларов к 2022 году. Женщины также испытывают огромный стресс, когда их «биологические часы» начинают замедляться.
Неважно, как сильно люди стараются скрыть или замаскировать это, но они по сути своей биологические существа. Будь цветок мудрее, он бы не выбрал цвести, а вместо этого постарался сохранить энергию, поскольку плодородие наступает после неизбежной смерти цветка. Но у него нет выбора. Жизнь предназначена для того, чтобы проживать ее. Что касается людей, то зачастую мы не позволяем себе «цвести». Как напоминает нам Беккер, «вина возникает в нас от ощущения нерастраченности, оттого, что мы копим в себе непрожитые годы».
Подводя итог глубокому рассмотрению вопросов жизни и первобытных страхов, я надеюсь, что теперь мы сможем выражаться яснее. Боимся ли мы говорить о смерти или боимся смерти как таковой? Боимся ли мы умереть или боимся не оставить подлинного следа в этом мире? Возможно, мы все же способны отбросить все эти предположения и волнения и принять тот факт, что просто жить, а затем умереть – вполне достаточно. Ибо, как метко поставила вопрос Лесли, «что плохого в смерти?»
Что вы бы хотели оставить после себя?
Я слышал самые разные ответы на вопрос о наследии. Для большинства людей, у которых есть дети, все очевидно. Но больше всего мне нравится, когда разговор выходит за рамки очевидного.
«Почему бы людям не основать трастовый фонд и не проплатить магазину мороженого раздачу бесплатных рожков по пятницам?» – рассуждал Грег Лундгрен. Он любил поразмышлять о наследии и думал написать книгу, где опишет нестандартные способы оставить след в мире. «Или можно договориться с цветочным магазином, чтобы его сотрудники раздавали красные розы в определенный день недели, – продолжал Грег. – Или, если ваша бабушка была балериной в молодости, можно учредить стипендию, помогающую юным танцовщицам получить образование. Если начать думать об этом, то обнаружится множество вариантов, как оставить наследие вне зависимости от количества денег».
Хотя Дори, мать Тайлера, о которой я писал на странице ХХХ, не говорила напрямую о том, что хочет оставить после себя, сын и так понимал это. Она была талантливой художницей, иллюстратором и коллекционером и умерла от рака груди, когда Тайлеру было двадцать семь. Все ее работы, как готовые, так и неоконченные, перешли к нему. Как и ее любовь к искусству. Тайлер тоже был художником, но, по его мнению, далеко не таким талантливым. Он работал арт-директором в крупном издательстве и сотрудничал с самыми разными выдающимися людьми: от дизайнеров-вундеркиндов и разработчиков программного обеспечения до писателей и иллюстраторов мирового уровня. Понимание того, почему определенные идеи выстреливают или проваливаются, по его словам, досталось ему от матери. «Она была прирожденным учителем, – рассказывал Тайлер, – и больше всего в жизни ценила возможность передать людям умение понимать искусство, это пробуждение, которое вы переживаете, когда проникаете в суть творческого процесса. Порой она разговаривала с теми, кто отрицал современное искусство, утверждая: «Я этого никогда не пойму, такое мог нарисовать и дошкольник». Если разговор завязывался, то в конце концов она могла переубедить их, заставить увидеть мысль, вложенную в работу».
Тайлеру потребуются годы, чтобы разобраться в коллекции матери. «Я чувствую, что буду заниматься этим до самой смерти, – говорил он о наследии, доставшемся ему от матери и отчима. – И много думаю о том, как я вписываюсь во все это. Где кончаются их личности и начинаюсь я. У меня есть собственное мнение о том, как строить мою жизнь, о том, куда я хочу двигаться и что хочу видеть вокруг. И в то же время я знаю, что моя жизнь – это венец всего, что было до меня».
* * *
Когда я спросил о наследии во время званого ужина, который устраивал, то увидел нечто, похожее на острую боль в глазах Сэнди. Я ждал, что она расскажет о Нигерии: был знаком с ее историей, но такое нельзя вытянуть насильно. Она сидела и внимательно слушала, как другие люди отвечали на вопрос; многие говорили о детях. Сэнди не стала родителем, хотя и была любящей тетей в своей семье и преданным наставником для многих людей. Она столкнулась со смертью и много думала о том, что останется после нее, и вот, когда пришла ее очередь говорить, Сэнди рассказала именно ту историю, которую я ждал.
Это была четвертая поездка режиссера Сэнди Чиоффи в Нигерию. Она собиралась взять ряд заключительных интервью для своего документального фильма «Нефть» (Sweet Crude), но нигерийские военные захватили всю команду в плен. «Эти мальчишки были напуганы не меньше нашего», – вспоминала Сэнди. Людей погрузили в фургоны и повезли в неизвестном направлении. Сэнди и члены съемочной группы попросили разрешения включить музыку на айподах. Это было стратегическим ходом: они хотели разрядить батареи, чтобы похитители не могли добраться до их личных данных.
В голове у Сэнди крутились мысли о близком конце, когда съемочную группу вывезли из зоны боевых действий, где они были задержаны местными вооруженными силами. Под дулом пистолета их привезли назад в их отель, а затем они оказались в бункере в компании преступников, захвативших их в плен. Было очевидно: их продали группе боевиков. Вероятность освобождения существенно снизилась. В команде был лидер нигерийской общины по имени Джоэл, который подтвердил опасения Сэнди: если не случится чуда, то их, вероятно, убьют, но только после того, как используют для шантажа и ложных обещаний.
К счастью, большинству из нас никогда не придется смотреть в глаза смерти, но это довелось пережить Сэнди, и она тогда по-настоящему прозрела.
Сэнди осознала, что ответственность за их гибель будет возложена на то самое местное движение, которое они собирались защищать.
Когда у них еще была связь, члены съемочной группы смогли отправить пару сообщений, прежде чем их телефоны были конфискованы. Один сигнал SOS направился Марии Кантуэлл, помощнику сенатора, а другой – Клиффу, члену группы. В сообщении Клиффу было одно простое слово: «Площадь». Он сразу понял, что это значит, и принялся уничтожать любые несущественные кадры, все карты и списки контактов. Затем закачал как можно больше данных на четыре флешки, которые приклеил за унитазом в ванной. Этим же методом воспользовался фотограф, запечатлевший знаменитые кадры бунта на площади Тяньаньмэнь. И только по этой причины Запад увидел свидетельства того рокового дня в Китае.
А в бункере Сэнди, не подозревая о том, что сообщения достигли адресатов, продолжала думать о местных повстанцах и борцах за свободу, с которыми подружилась за годы работы. Большая группа людей вела кровопролитную войну с нигерийским государством. Правящий режим существовал на деньги Chevron и других транснациональных нефтяных корпораций. Они качали нефть из дельты на протяжении десятилетий, губя земли, которые фермеры и рыбаки называли домом. Сэнди чувствовала вину за свое «белое» происхождение. Ощущение социальной ответственности обрушилось на нее тяжким бременем. Неужели все усилия последних лет пропадут зря? Сэнди охватил ледяной страх, что их плен и смерть спровоцируют беспощадный геноцид фермеров и рыбаков, которые приняли ее в свою семью и храбро делились историями. Невыносимо видеть, как ваша смерть влечет за собой множество других смертей. Очень немногие люди когда-либо попадали в подобное положение.
