Оля прислала кое-какие вещи для меня и сына, и все с запасом, на тот случай, если нас выпишут в дождь, или в зной, или в прохладную погоду, и снова уехала, оставив меня одну на растерзание всей вселенной.
На посту сдаю ключ от палаты – там мы жили вместе с Регинкой и сейчас больше никого нет. Оглянувшись вижу, что еще из двух палат начинают выезжать мамочки со своими малышами, завернутыми в красивые, расшитые кружевом современные конверты для младенцев. Я же смотрю на свое белое простое одеяльце и подмигиваю Наилю. Он не видит, не понимает, что происходит, как слепой котенок щурится на свету, и мое сердце заполняет нежность – безбрежная и очень настоящая.
Вызываю такси и еду домой.
Сначала мы проезжаем по городу, и я прижимаю свой сверток, свою ношу, такую легкую для сердца, к себе, своему телу, прислушиваясь к тоненькому, незаметному дыханию моего малыша, и буквально не вижу ничего вокруг. Живот немного тянет, грудь болит, но все это – ничто по сравнению с тем, что я ощущаю прямо сейчас по отношению к главной точке, средоточью моей вселенной.
И вот наконец мы въезжаем на дорогу, ведущую к нашему коттеджному поселку.
Я поднимаю взгляд и мое сердце сразу же начинает стучать чаще: ту-тух, ту-тух, ту-тух. Господи, как страшно. Со времени той поездки многое изменилось и в то же время осталось прежним: тот же самый асфальт, те же деревья по пути, та же разметка. Конечно же, на месте нашей страшной аварии, которая разрушила мою жизнь до самого основания, ничего нет – ни единого намека на то, что здесь произошло. Но я чувствую это место, оно буквально видится мне черной дырой.
— Все нормально? — спрашивает водитель, глянув на меня в зеркало.
— Ддда, да, — неуверенно отвечаю, откашлявшись, прочищая горло.
— Вы побледнели, — замечает он и я киваю.
— Возможно.
— Неприятные воспоминания?
— А-аавария, — нехотя делюсь и отворачиваюсь, глядя в окно, показывая таким образом, что совсем не настроена на пустую досужую болтовню. Он понимающе сжимает губы, и я снова ощущаю фантомное жжение на обожжённой щеке – наверное, водитель разглядел мое нечаянное уродство и сделал вывод, что это результат недавней аварии. Но это совсем не так. Далеко не так. Если поджог моего отчего дома остался внешним уродством, то автомобильная авария осталась в моем сердце – там все распотрошено, перевернуто, втоптано в грязь и пепел благодаря последним словам, которые я услышала от двух мужчин, которым по-своему принадлежала…
Машина мягко паркуется у забора. Расплачиваюсь наличкой, которую принесла заранее предусмотрительная Ольга и уныло гляжу в кошелек: заветные банкноты растаяли, как полуденный зной вечером, оставив жалкие крохи. Становится немного страшно – реальность щерится звериным, страшным оскалом, и я думаю о том, что неизвестность немного пугает. Что-то меня ждет дальше? Как я буду жить? И, главное, - на что?
Отметаю туманные мысли от себя, достаю с заднего сиденья сумку, разбухшую от детских вещей. Прижимаю конверт с Наилем к сердцу и слушаю, как он, запищав от неудобства, тут же замолкает, утомившись от крика. Пока он еще слишком мал, и любые действия утомляют кроху очень быстро, но ненадолго – скоро мне снова нужно будет кормить его, и я очень рада, что грудное молоко не пропало от стресса и мне удалось сохранить грудное вскармливание. Потому что этот процесс лично мне доставляет удовольствие – так я чувствую свою особую связь с малышом, которого подарила мне сама судьба…
Ищу в сумочке ключи от дома одной рукой. Они гремят на дне, насмехаясь надо мной, ускользая, но я упорно ищу, натыкаясь на все, что угодно, но только не на то, что мне нужно. Наконец удается ухватить стальной брелок, и связка, звеня, появляется на свету.
Кручу большой ключ в замке, открываю калитку, ногой передвигаю сумку, решая забрать ее позже, и ступаю на мощеную плиткой дорожку к дому. Вдруг дверь дома отрывается, и я застываю от удивления.
На пороге моего дома стоит Людмила Прокофьевна, мама Игоря, и вытирает о цветастый передник руки, испачканные в чем-то белом, скорее всего, муке.
— А, это ты, — говорит она, сжимая губы в тонкую линию. — А я думаю: кого это там принесло?
— Людмила Прокофьевна, — удерживаюсь от того, чтобы не закатить глаза и ощущаю, как начинается головная боль, усиленная раздражением от встречи. — Как давно вы здесь находитесь?
— Да как позвонили из больницы, так и нахожусь. — она не проходит ни вперед, ни назад и совсем не думает о том, чтобы подойти ко мне, посмотреть на ребенка. Нет. Она, прищурившись, смотрит только мне в глаза.
— Вы ездили к Игорю? — как можно более равнодушно спрашиваю у нее.
— А меня к нему не пускают, — вдруг говорит она. — Говорят, что он не разрешает.
Я замираю от удивления. Не может быть, чтобы такой любящий сын, даже я бы сказала, подобострастный, отказался от того, чтобы увидеться с мамой, которая как всегда примет его сторону во всем, будет бегать за ним и ухаживать получше любой медсестры. Что происходит? Или он совсем плох?
— Нет, с ним все более-менее в порядке, — вдруг отмахивается свекровь. — Но видеть меня отчего-то не желает. Не знаю, в чем дело.
Наконец, удивление проходит и я иду к дому. Женщина же не делает ни малейшего движения ни туда, ни обратно. Так и стоит истуканом. И мне вдруг ужасно хочется вывалить раздражение, проснувшееся от ее нежданного присутствия, и сказать, что ей здесь не рады. Потому что это действительно так.
Если уж на то пошло, то дом достался нашей семье благодаря мне, я заплатила за него страшную цену своей свободы и своей жизни, и не хочу, чтобы здесь оказался паразит в лице неприятной мне женщины.
Кажется, она это чувствует, но не может удержаться от колкости.
— И вы только что из больницы? Ну и племя пошло… — ворчит она. — Вот в наше время рожали…практически в поле! Через три месяца уже на работу! В больницах не отлеживались!
Она открывает рот, чтобы что-то сказать, нахамить, и я вижу, что на ее красном лице проступила радость – кураж от того, что можно кому-то сделать неприятный выговор, испортить настроение.
— Людмила Прокофьевна, — говорю я строго, глядя на нее, прижимая Наиля к себе. — Вы за все это время даже не удосужились прийти к нам в больницу, узнать, не нужно ли нам чего. Памперсы, лекарства, одежда, деньги, конфеты для медсестричек, в конце концов!
Она открывает рот, но я останавливаю ее движением руки – выставляю ладонь вперед.
— Нет, нет, позвольте мне высказаться. — я устала, руку тянет, и все тело болит после неудобной позы в дороге, и это придает мне решимости расправиться с делами здесь и сейчас. К тому же я вдруг вспоминаю, что в комоде на первом этаже лежит спрятанный пугач – пистолет-травмат, который подарил мне когда-то Камал, чтобы я могла постоять за себя, и он придает мне уверенности в себе, снова.
— Я не желаю видеть вас в этом доме.
