– А может, и так. Спасибо за завтрак.
– Иди, дорогой. Я совсем заболталась. Того гляди папа проснется. Иди.
– А вы что, обратно в астрал?
– А я в магазин, – засмеялась она. – А то жарко станет, куда я пойду?
Дворничиха в темно-красной косынке на черноволосой голове, горбоносая и беременная, подметала двор. Сергей набрал номер.
– Не спишь?
– Нет, не сплю.
– Я еду, – сказал он.
– Я жду.
Вечером он перевез из отцовской квартиры свои вещи к Вере на Мосфильмовскую. Отец развел руками и ни о чем не спросил.
Каждую ночь Сергею казалось, что их обоих относит к самому краю земли, где она сходится с небом и где теплый шум то становится громким, пронзительным, безостановочным звуком, а то вдруг стихает, как грозно стихает шум бора, когда подступает гроза.
Одри ненавидела маму за то, что мама все делала не так. Если бы она вела себя правильно, папа никуда не уехал бы и не ночевал бы в своем кабинете на первом этаже. А мама курила, толстела, кричала. На всех фотографиях мама была похожа на киноактрису. Куда это все подевалось, скажите? Одри представляла себе, как папа, высокий, кудрявый, с широкой улыбкой, идет по Москве. Входит в Кремль, например. И там много женщин. И все они видят, как папа красив. Тут Одри до боли вжималась в диван. Ведь он – ее папа, он должен быть с ней. А он не спросил у нее разрешения поехать в Москву. Взял билет и поехал. Во всем, во всем мама одна виновата! Зачем, например, пить вино каждый день? Она что, не видит, как папе противно?
За ужином, на котором, кроме нее, мамы и Петьки, была еще бабушка, Одри изо всех сил ударила кулаком по бутылке, когда мама потянулась к ней. Бутылка упала. Вино окровавило скатерть, и лужица в форме сердечка застыла на белом пюре.
– Ты что? Одурела? – сказала ей мама, сужая глаза.
– Да, я одурела, – ответила Одри.
– Тогда посиди в своей комнате.
Рискуя повалить все, что попадется на пути, она бросилась наверх. Упала на кровать. Пронзительно звенело в ушах, перед глазами прыгала темнота. Она зажала уши ладонями. В темноте появились красные кабаньи туши, подвешенные на крюках.
«А эти откуда?» – подумала Одри спокойно и сразу же вспомнила, что этой осенью, когда они ездили с папой к китайцу, который, как люди наврали, все лечит (и опухоль тоже!), пыхтел впереди грузовик, и в кузове были такие вот туши.
– Какой ужас, да? – сказала тогда Одри папе.
– А ты не смотри, – ответил он ей.
В дверях, расползаясь, двоясь, соленая даже по виду от слез, заливших ее, как из крана вода, вдруг выросла мама.
– Послушай меня. Что с тобой? Моя доченька…
Одри хотела крикнуть, чтобы ее не трогали, но голос пропал. Тогда она просто махнула рукой. И мама послушалась. Тихо ушла. На цыпочках, словно идет по канату.
Тогда градом хлынули слезы. Где папа? Да кто его знает! А мама похожа на мертвую тушу. Такая же красная, страшная, мокрая. И в пятницу нужно опять ехать в клинику. Опять ее там закатают в трубу и будут глядеть, как растет ее опухоль.
Тогда она все поняла. Очень просто.
Зачем было ждать столько дней и ночей? Давно бы уж сделала, чем терять время.
В субботу решили поехать в Суздаль. Почему в Суздаль? Потому что нельзя все время валяться в постели. Вера сказала это, смеясь. Она очень много смеялась. И даже в постели.
– Ну, чем я сейчас-то тебя насмешил?
– Не знаю, – смеялась она. – Я так счастлива. На рассвете они встали, подошли к окну. Все было прозрачным, сияющим, розовым. Сергей искоса посмотрел на эту женщину, которая стояла рядом. Она была обнажена и бесстыдно раскрыта всему: земле, небу, всем запахам, всем земным звукам, небесному голосу птиц. Напротив, на тесном балконе, увитом цветами, уставленном лейками, разгуливал пестрый петух.
– Смотри, – засмеялась она. – Вон петух!
– А что, теперь кур можно дома держать?
– А что здесь такого? Раз он не мешает?
Тень набежала на ее радостное лицо.
– И мы с тобой ведь никому не мешаем? Ответь мне: ведь мы никому не мешаем?
Он обнял ее:
– Кому мы мешаем?
– Постой! – Она отодвинулась. – У нас ничего с тобой нет впереди?
– У нас впереди, – сказал он, – мы с тобой.
– Но мы с тобой – это когда мы с тобой…
Он почувствовал себя так, как если бы кто-то его стал душить.
Задвинули шторы и снова легли. Темно стало в комнате.
– Я не хочу… – Он громко сглотнул. – Не хочу я ломать! Тебе. Твою жизнь.
– О Господи, что ты? Зачем?
– Что зачем?
– Зачем ты сейчас говоришь, что ломаешь…
– А что я, по-твоему, делаю? Конечно, ломаю. И ты это знаешь.
– Но я ведь не просто так! Как же…
– Что как же? – Он резко привстал на кровати. – Что как же? Вот если сейчас позвонит Адриана…
Она затрясла головой:
– Не смей мне о ней говорить!
– Вот видишь? «Не смей»! Живу, как в капкане. Она вскочила, набросила на плечи халат и убежала в ванную. Он услышал шум воды и грубый клокочущий звук ее плача, который его испугал.
– Открой мне!
Она замолчала, затихла.
– Открой!
И сам рванул дверь. Лицо ее было как будто ослепшим. Он встал на колени и вжался в нее.
– Прости меня. Я идиот.
Она опустилась на корточки. Они быстро сблизили лица. Потерлись носами.
«Вот если бы Одри меня сейчас видела!» – сверкнуло в его голове.
– Ну, хватит, – сказала она. – Все прекрасно. Так едем мы в Суздаль?
Ехать в Суздаль они собирались на отцовской машине. Вера быстро переоделась, взяла с собой сумку с вещами. В Суздале решено было провести два дня.
– Готова? – спросил он ее очень бодро.
Она успела причесаться и даже слегка подкраситься. На ней была белая кофточка, черные шорты, и эта ее длинноногая хрупкость, и талия, какая-то слишком уж тонкая, скорее, годящаяся для подростка, и легкий загар на открытых плечах, но главное: эти спокойные чистые черты молодого лица и глаза, опять просиявшие прежней любовью, – все это он словно впитал в себя – быстро, одним только прикосновением взгляда…
– Полдня потеряли, – сказала она.
И тут зазвонил телефон.
– Ответь! Я не слушаю.
– Ты не обидишься?
– Нет, я не обижусь. Ответь, наконец!
Поначалу он ничего не мог понять. Адриана захлебывалась, и вместо предложений вылетали сдавленные куски слов.
