…
…
Приговаривая: от Венеры я ушёл, и от Бахуса ушёл, и от тебя, Безносая, тоже уйду, праздно гулял я по набережной. Цвели каштаны, а может, и не каштаны, цвели розы любимые цветы всех кроме меня они не радовали как крестьяне пьют портвейн я молоко так пил как пьют они сивуху с мёдом. Итак, цвели, я шёл; на другой, после очередного дня, день я взгрустнул и захотелось кого-то встретить, и этот кто-то показала бы и местный краеведческий музей, и где останавливался известный (в ту пору тяжело кашляющий) писатель, и свою любимую скамейку. Море лениво плескалось… Плохо! Море величественно несло свои волны. Было! Море вечно в заботе… Глупо! Море выбросило за зиму грязь прошлого лета. Мелко! Мутное море, как и смутная тревога в ветре и в… Скучно! О, любимое Чёрное море! Оперетточно! Море! Кратко! Сверкающий мираж прохлады, шума, жизни! Высокопарно! Исток видений и прозрений для странников, душой уединённых, запятая… Агафазия, крошка, ты совсем измучилась, иди баюшки, я допечатаю: цветущие цветно цветными цветами цветы стлались украшеньем, наградой, падая и ломаясь в руках, в петлицах костюмов, в газонах и вазах, в губах и так далее. В полдень по песку пляжа прогремела, ломаясь, шурша и ржавея, стальная газета. Сирень броско и щедро бросала свои холодные руки, прощаясь на ветру с лепестками. Они пожухнут, слегка украсив досуг немытый, в чаду квартирном на счастье пчёлам, что не поели-попили вдоволь нектар сирени и сохранили посредством этим стремленье к битве в полёте смелом, ведь, как известно, живот голодный отяготить не в силах может сраженье это; о, что же «это»? ужели это напоминает нечто, и это «нечто» знакомо с детства, как сказка деда о добром волке? который скушал бабулю где-то, но не заметил, как автор хитрый послал вдогонку зверюге-бяке простую Машу, совсем девчонку, на той девчонке была шапчонка, и цвет шапчонки был роковым… Уф-ф. Куда меня занесло… Снова я бродил смердяком по окраинам, потупив взор в мусор, в репей и пушистый рахит трав. И оказался на молодом кладбище. Тихим шагом. Меж свежих холмов. Лязг жестяных дубовых листьев. Ленты, ворохи целлюлозных цветов. Кресты, простые доски, постаменты, вот монумент педанту, вот подростку бюст, закончен тот бесславием томимый. А там, под тополем, в тиши благоухая под псевдо-рыцарским крестом, покоится Аристов-некто, и нить его усов (улыбка-фото) намочена случайной непогодой. Наташа Лось зарезана грузовиком, жестянщик Ванишкин упал с супруги. И здесь и там, повсюду слышится картавый рока гогот. Но кончились печальные слова. Покуда глаз берёт, хрусталик ока преломлял пространства пустое ожиданье; оно наполнится: и ожиданье, и пространство. Кукующий мальчик ходил между ртами земли. Давно подобных слов не объявлялось. Но нет, то явь стремительно и чётко меж этих строк раскинулась, грозя отяготить сознанье очевидца бесстрастностью и чем-то с буквы «а». Дитя подпрыгнуло: ку-ку.
Гроздь винограда, чашка мёда, стакан ситро, дыра заполнена.
Возвращаясь с пляжа, я увидел красный авто, стоявший у моего сарая. Умная тётя, тебе не надоели мои криптограммы?
Тем временем я отдыхал телом, душой и более, чем нежели; без боли, без отдыха я отдыхал и этим весьма был доволен. Только иногда меня мучила жажда иметь тысячу миллиардов золота. Блядовоние. Тётеньку взять за титеньку. Что такое любовь? Это встреча, на века, на всегда, и быть может сегодня! Пресловутыми вёснами ангелы просвещения посетили духовой концерт. Ветроброд освежил и ватно-мозглую память, и гадко-памятный день. Не пойти ли вечером поутру к умеренно падшей женщине? Между прочим, самец тутового шелкопряда улавливает запах полового аттрактанта самок на расстоянии в 12 километров. Не забыть шефа, совесть и загар калифорнийских девушек. Поощряю своё раздвоение личности и Агафазию. – Спасибо, дружок. – И разрешите к сказанному присовокупить стакан чая с питательной щепкой. Специальное орудие вызвало тревогу молодой девушки, у которой сорок лет в окне не горел свет моря забытого ими любимого папой неба в другом мире. Ну вот и похулиганил. А то – подавай им фабульность, стройность композиции! Обойдётесь без марципанов!
…
…
Мне весьма наскучила пляжная жизнь, и я решил перебраться в степь. Захватив с собой вещички: матрас (ком жухлой ваты с песком), спички, литр-другой огородного вина, хлеб и любимую клеёнку с помидорами, самого себя и рой комаров над плешью, двинулся в глубь материка. Задора хватило ненадолго. Присев, плеснул в себя живительный сок. С подозрением осмотрел дырки в земле. Вдруг это норы анаконды? Ну и что, что они не водятся в этих местах, зато могут водиться здесь… ведь где-то им надо водиться… Очнувшись от воображаемой картины: анаконда запихивает руками остатки моего тела в пасть (но я сопротивляюсь и там, лучше умереть на коленях у Ассоль, чем в очереди за туалетной бумагой), стал собирать топливо. Топлива не было. Тогда попытался разыскать источник, но и его не было, не было спичек (потерял), не было тишины, кто-то всё скворчал и щелкатушил, не было солнца, блядские тучи закрыли его, не было верного друга, уюта, не было верёвочки завязать растрёпанные волосы… Как и у всякого проходимца, брюки мои в промежностях имели по шву окошечко, оно сделалось от долгого хождения и не напрасно оберегалось от нитки с иголкой. Ибо самая нежная часть двигательного аппарата, так сказать корневища ног, там, где из одной огромной ноги – живота, вырастают две… но вы меня поняли, ибо самая эта часть в сухости должна быть и в проветрии, иначе, при наличии опрели и чесухи, оный аппарат функции свои несть не сможет, верстаж-километраж глотаться не будет, и придётся встать колом или лечь лягом. Дырочка была когда-то небольшой, сейчас же две брючины держались только на ремне, и при наклоне виднелись не только ягодицы мои, но и суть всей теплокровной сути, нечто, часто склоняемое в матерной забубённости. Но отвлёкся. И вот сел я, и потянуло меня от всей этой загульной кати-поле житухи в сон. С чистой головой и с вялым сырым телом проснулся от тумана цветочных ароматов. Они шли волнами, и приходилось наедаться степной влагостью, шурша и наливаясь флюидами растительных существ. Вот терпко-кофейный, жжёной малины, мазута с корицей, вот апельсиновый запах, мадеры, кожи с нафталином, аптеки, винограда, миндаля, боли, дерева, тела… Вдали проблестело. Вода! Быстро туда; ворчливой походкой к блеску и плеску… Это было небольшое чистое озеро с песчаным дном. Я разделся и вошёл. Прошёл десять, сто метров, озеро не желало углубляться. Побродив по мелководью, непрерывно зевая, вернулся к своим вещам… около них стояла молодая красивая; срам её был прикрыт лишь прозрачной кружевной повязкой. Таинственен был её облик.
– Немедленно с моего места, я здесь загораю с марта, – вызывающе проговорила молодая красивая. – А я с декабря… – Уходите, не то позову хулиганов. – Сам из таких. Что орёшь, кикимора.
Я сел на подобие матраса и стал читать клочок безымянной газеты: будут введены новые мощности… коллектив обязался перевыполнить… работать за себя и товарища… есть – пятый молибденовый… впечатляющие достижения… Но чтение прервалось лёгким сотрясением мозга. Молодая красивая ходила вокруг меня и пыталась нанести удар ногой. Я занял оборону с корягой в руке.
– Подонок, – кричала она. – Потаскуха, – было в ответ. – Засранец! – Вонючка! – Импотент! – Зассыха! – Чтоб жить тебе на пять копеек в день! (Всё-таки съездила туфлей по рылу.) – Бандерша! – Козёл! – Снегурочка наоборот, сиповка, шмара! – Твоя взяла, – устало сказала она, – но ты всё равно негодяй. – У меня и в паспорте это написано.
