— Когда?
— Сейчас. Прямо сейчас.
— Вот как! И куда же?
— Не знаю. Куда-нибудь.
— Значит, к Иоахиму, насколько я понимаю.
— Нет, — сказала она. — Совершенно определенно не к Иоахиму.
— Франциска, — сказал он, — ты ведь, собственно говоря, совершенно не склонна к истерикам. Иногда ты возбуждаешься от чего-то, но истеричкой ты никогда не была. Ты брось все эти глупости!
— Сколько денег у тебя с собой?
— У меня? Почему ты спрашиваешь?
— Сколько у тебя при себе денег?
— Думаю, тысяч двадцать. Франциска…
Она прервала его.
— Дай их мне! — сказала она. — В отеле у тебя есть дорожные чеки.
— Я не хочу, чтобы ты сделала какую-нибудь страшную глупость. Давай вести себя как взрослые люди!
— Дай мне деньги!
Стекла его очков снова сверкнули куда-то в пустоту, потом он вынул бумажник, достал из него две банкноты по десять тысяч лир и протянул ей.
— Это просто твой каприз, — сказал он. — Зачем устраивать весь этот спектакль, вместо того чтобы сказать мне, что тебе нужны деньги.
Двадцать тысяч плюс пять, которые лежат в моей сумочке. Если я буду экономной, мне хватит на две недели.
— Спасибо, — сказала она.
— К чему все это! — воскликнул он. — Скажи, где ты увидела платье? На Виа Монте Наполеоне?
— Герберт, — сказала она. — Я ухожу. Не пытайся удержать меня. Не беги за мной, чтобы узнать, куда я направляюсь.
— Ах вот как, — сказал он. — Новое приключение.
— Да, — сказала Франциска. — Новое приключение.
— Когда же ждать тебя в Дортмунде?
Она посмотрела на него и отрицательно покачала головой.
— Он итальянец? До сих пор ты была об итальянцах не очень высокого мнения.
— Без комментариев, — сказала она холодно. — Хотя почему же: речь идет о двух мужчинах — о тебе и об Иоахиме. — Она взяла свои перчатки. — Я хотела бы кое о чем спросить тебя, Герберт.
Он не ответил.
Он и мысли не допускает, что я могу уйти. И все же я должна спросить его:
— Почему позавчера ночью ты был неосторожен?
Господи, если он сейчас скажет что-нибудь хотя бы наполовину приемлемое и искреннее, то я обречена остаться с ним, приговорена к тому, чтобы еще раз попытаться начать все сначала. Это его последний шанс. Может быть, он скажет три слова, которые дадут мне понять, что он испытывал ко мне хоть какие-то чувства и потому был так неосторожен позавчера ночью, что его хоть немного, на мгновенье захватило чувство ко мне, и потому он забыл обо всем на свете, позавчера ночью…
— Небольшая производственная авария, — услышала она его голос. — Такое всегда может случиться.
Хорошо. Он выбрал самое гнусное слово, которое только можно найти. Но это может быть цинизм, страх признаться. Я должна повторить попытку и спросить его снова.
— А если у меня будет ребенок?
— Ребенка не будет. Ведь ты после этого спринцевалась, не так ли?
— Да, но нет никакой гарантии, раз уж такое произошло.
— В крайнем случае у нас есть доктор Папе. Он все сделает.
— А если я хочу ребенка?
— Ты забываешь, что я его не хочу. Пока продолжается твоя связь с другим мужчиной, я не хочу ребенка от тебя.
Он прав. Я могла бы сказать, что мы путешествуем три недели и что вскоре после отъезда у меня были месячные, значит, Иоахим тут ни при чем, но все равно Герберт прав. Он просто был неосторожен, и больше ничего. Всего лишь «производственная авария».
Она встала.
— Но ты не можешь просто так оставить меня, — сказал Герберт. Внезапно он побледнел, смуглая кожа лица стала серой. Он тоже встал. — Ты нужна мне. Завтра у нас снова переговоры с представителями «Монтекатини».
— Позвони в «Берлиц-скул», посоветовала Франциска. — Завтра утром они пришлют тебе переводчицу в отель.
Она пошла к выходу, а он слегка поклонился, чтобы придать характер пристойности ее внезапному уходу, жест в сторону публики в кафе «Биффи»; она почувствовала, что несколько посетителей смотрят ей вслед; официант подумал: ипа rossagenuina, meraviglioso[13] — и снова принялся обслуживать своих гостей; она прошла через раскачивающуюся взад-вперед дверь, повернула направо, быстрым шагом пробралась через толпу, снующую по галерее, и на площади перед «Ла Скала» и сразу же села в трамвай, идущий к Центральному вокзалу.
Фабио Крепац, ближе к вечеру
Пока Фабио еще упражнялся на скрипке, вошла девочка, дочка вдовы; скрестив руки сзади, она прислонилась к стене и стала слушать. Она посмотрела на него очень серьезно, и Фабио ответил ей таким же серьезным взглядом; он не улыбнулся. Их встречи всегда проходили серьезно, как между двумя взрослыми или двумя детьми; ребенок, к которому он должен был бы относиться как взрослый, был бы для Фабио во время его занятий невыносим. Кстати, малышка приходила к нему в комнату не ради или, вернее, не только ради его игры на скрипке. И хотя она слушала охотно, особенно когда он исполнял ясные, легко, с самого первого раза понятные мелодии, тем не менее по-настоящему ее вновь и вновь притягивала в его комнату картина, маленькая копия «Бури» Джорджоне, стоявшая без рамки на его столе. Фабио купил репродукцию в художественном магазине возле Академии, но через определенные промежутки времени посещал и сам музей, чтобы посмотреть оригинал. Сейчас он наблюдал, как маленькая Серафина бесшумно продвигалась вдоль стены к столу, чтобы снова посмотреть картину. У нее было треугольное смуглое личико и копна каштановых волос. Фабио знал, что более всего Серафину завораживал изображенный художником момент кормления ребенка: нагая женщина кормила грудью своего младенца; мать Серафины рассказывала ему, что девочка однажды спросила ее, почему она не может пить молоко из груди матери. Но сегодня, когда Фабио положил смычок, она спросила:
— А этот мужчина — муж этой женщины?
Фабио посмотрел на картину и ответил:
— Вероятно.
— А почему он тогда не стоит возле своей жены? — спросила девочка.
— Между ними река, — сказал Фабио.
— Но ведь эта река — вовсе не река, а прост о маленький ручей, — сказала Серафина. — Мужчина легко мог бы перейти к своей жене и ребенку.
— Разве ты не видишь, что этот человек идет на работу? — спросил Фабио. — Он наверняка рыбак, несет длинный шест для лодки.
— Он не должен уходить, потому что надвигается гроза, — возразила девочка и показала на молнию, прорезавшую небо.
