Книга Тринадцать ведьм - Инна Бачинская

— Как ее зовут? — спросил Монах, принимая от Добродеева бумажку с адресом Никиты Гурского.

— Саломея Филипповна Гурская.

— Как?

— Саломея Филипповна, восьмидесяти пяти лет от роду. Может, чуть больше.

— Актриса в прошлом?

— Ветеринар, причем, известный в городе. Практикует до сих пор, причем, говорят, принимает не только зверей, а и человеков тоже.

— Однако, — пробормотал Монах. — Интересно было бы взглянуть. Ты ее видел?

— Не довелось. Когда мы с Никитой беседовали, ее не было дома. У них три собаки и несколько кошек. И еще, насколько я помню, попугай и какие-то маленькие пестрые птички в большой клетке. Гам стоял страшный. А дом старый, деревянный, и большой огород. Он водил меня, показывал всякие зелья.

— Конопли не было? Немудрено, что он ударился в фэнтези. Он не женат?

— Нет, по-моему. Он… — Добродеев вытянул губы трубочкой и задумался. — Он необычный, — нашелся наконец.

— Это я понял. И старушка-бабушка у него необычная. Это я тоже понял.

…Монах выгрузился из автобуса на засыпанной снегом улочке в пригороде. Улочка называлась «Строителей метрополитена», что было довольно странно, так как метро в городе отродясь не водилось. Он потопал по тропинке посередине нечищеного тротуара, выискивая глазами дом номер двадцать три, где проживали Никита Гурский и его бабушка. Почему не тринадцать, подумал Монах.

Дом под искомым номером оказался большим приземистым строением с пристроенными асимметричными крыльями; плоская крыша наводила на мысль, что его приплюснули сверху чем-то тяжелым. Он был собран из потемневших массивных бревен, имел небольшие оконца; из трубы его валил дым. Веранда со сложными фигурными перилами, древняя на вид, рождала ностальгию по канувшему в Лету деревянному кружевному зодчеству. Во дворе высокая фигура в тулупе и валенках, с непокрытой головой, отгребала лопатой снег.

— Извините, я ищу Саломею Филипповну! — закричал Монах из-за калитки. — Не подскажете?

Фигура выпрямилась и повернулась к Монаху. Была это крепкая женщина неопределенного возраста. Откинув с лица длинные черные волосы, рассмотрев Монаха, она кратко бросила:

— Заходи.

Монах налег на скрипучую калитку; калитка с натугой отворилась и пропустила его во двор. Он пошел к женщине; та наблюдала, наклонив голову, и, как Монах потом вспоминал, он почувствовал странную тяжесть, сковавшую его члены. Долгую минуту они смотрели друг дружке в глаза; Монах не сообразил поздороваться. Она усмехнулась и спросила:

— Пришел насчет Никитки?

— Мой друг, журналист Лео Глюк, брал у вашего внука интервью, — сказал Монах, впервые в жизни чувствуя себя неуютно. — Тут накрутилось всякого… — прибавил ни с того, ни с сего.

— Вижу. Только Никитка ни при чем. Как взяли, так и выпустят.

— Мы можем поговорить? — спросил Монах.

— Пошли в дом. — Она зашаркала валенками к дому, Монах двинулся следом.

— Понимаешь, Леша, чертовщина началась с прихожей. Во-первых, она не старуха и тем более не бабушка в традиционном смысле слова. Во-вторых, на меня бросилась птица! — рассказал он Добродееву на другой день, отчитываясь о посещении родового гнезда Никиты Гурского.

Птица с громким криком бросилась на Монаха, он закричал в ответ и прикрыл голову руками.

— Не бойся, это До-До, — ухмыльнулась Саломея Филипповна. — Молодой, хочет играть. Никитка научил его садиться на голову.

«Ни хрена себе!» — подумал Монах, рассматривая круглый пестрый шар со странно человечьим лицом — круглыми желтыми немигающими глазами, аккуратным носиком крючком и торчащими вертикально ушами.

— Это сова!

— Никиткина сова. Осторожнее, здесь ступенька. Тулуп кидай сюда.

Монах разделся, пристроил тулуп на вешалку и, готовый ко всему, осторожно ступил на заскрипевший порог комнаты.

— Садись! — Она махнула рукой на раздолбанный диван. — Не раздави Ташку.

Монах отскочил от дивана. То, что он принял за подушку, было кошкой. Здоровенной персидской кошкой серого цвета. Она открыла янтарные глаза и внимательно посмотрела на Монаха.

— Это Ташка. Может укусить, характер дрянной. Сядь в другой конец. Чаю хочешь?

— Нет, спасибо, не беспокойтесь. — Монах присел на кончик дивана. Небольшой черный бородатый песик, возникший ниоткуда, ткнулся мордой ему в колени. После некоторого колебания Монах потрепал его за уши. Песик протяжно вздохнул и замолотил хвостом. Клетки с маленькими птичками, равно как и попугая, Монах не заметил.

— А может, покрепче? — Она ухмыльнулась. — И поговорим. Тебе есть что сказать.

Теперь он рассмотрел ее. Высокая, как гренадер, статная, сильная, с жесткой полуседой гривой, черными глазами, большеносая, большеротая, она оставляла ощущение некоего гротеска, в ней всего было с избытком. Во взгляде ее, тяжелом и насмешливом, чувствовалась некая потусторонняя сила, лишающая индивидуума воли и всякой возможности сопротивления.

«Никак, ведьма!» — с удивлением понял Монах, с любопытством ее разглядывая.

Саломея Филипповна меж тем достала четырехугольный старинный штоф темно-зеленого стекла и массивные рюмки на низкой ножке. Монах рассмотрел на них вензель с короной. Она разлила темную жидкость по рюмкам, кивнула:

— Прошу!

По комнате поплыл запах сырого дерева и чего-то очень знакомого. Монах ухмыльнулся.

Он пригубил настойку. Она слегка горчила. Глаза их встретились.

— Приходилось потреблять ранее? — догадалась Саломея Филипповна.

— Приходилось.

— Сыворотка правды. Ну-с, будешь признаваться? Зачем пожаловал?

— Буду. Я думаю, Никита ни при чем.

— Эка новость! Я без тебя знаю, что ни при чем. А чего же ты пришел?

— Хотел посмотреть на вас. Топчемся на месте, Никиту повязали, нужны новые ракурсы и углы. Всякое лыко в строку, а у вас репутация.

Объяснение получилось туманным и невнятным, Монаха несло — хотелось говорить, но усилием воли он заткнулся. Монах был уверен, что она клюнет. Он почувствовал в ней родственную душу. Вспомнил, как спросил у Анжелики, нет ли у нее знакомой настоящей ведьмы, и тут вдруг такая везуха! Такое необыкновенно счастливое стечение обстоятельств.

Она уставилась на него пронзительными черными глазами. Спросила: