Видение это было очень похоже на сон. Эльза медленно прошла до конца улицы, отыскала их бывший дом, постояла в раздумье у ворот, потом по разбитым ступеням поднялась на крыльцо, подергала за медное кольцо, эта поделка отца заменяла звонок. Никто не отозвался, видимо, дом был пуст. Эльза толкнулась в дверь, вошла в дом, села на широкую деревянную скамью, сработанную еще прадедом Фридрихом, огляделась по сторонам. Немытая посуда лежала у печи и на полу, здесь же валялась промасленная фуфайка, дырявая рукавица лежала на краю стола рядом с солоницей. Эльза осторожно взяла солоницу в руку, залюбовалась отцовской придумкой. По форме солоница напоминала крохотное креслице с декорированной резьбой. Изящная крышка, вращающаяся на вертлюгах, легко откидывалась и упиралась в спинку солоницы, она же служила ручкой, за которую мать, бывало, переносила ее с места на место, приговаривая: «Стол кривой без отцовой солоницы».
Остальных деревянных поделок отца нигде не было видно. Ни пряничной доски, выструганной из липы, ни причудливых цветных коробов, ни пузатых бочонков, ни смешных лесных гномиков. Наверное, новые хозяева их старого дома сочли поделки немецкие блажью и сожгли в печи.
Эльза встала посередине горницы, низко поклонилась на все четыре стороны, со слезами в голосе сообщила им печальную весть. Потом дотронулась до мешка с мукой в кладовке, заглянула в хлев. Корова их была почему-то не на выгоне, стояла по колено в навозе. Грязная, с оттопыренными ребрами, она потянулась к Эльзе с жалобным мычанием, словно признала молодую хозяйку, может быть, даже вспомнила былые времена, когда крутая коровья спина лоснилась, когда женщины по вечерам, при электрическом свете терпеливо выбирали из ее хвоста запутавшуюся мошкару и репейник, вдоволь поили, промывали вымя теплой водой, смазывали соски вазелином. Эльза погладила корову, и та замигала грустными глазами. Ни кур, ни гусей обнаружить Эльзе так и не удалось. На прощанье она сообщила о смерти хозяина исхудалой собаке…
Рано утром, когда барак начал тяжело просыпаться, Эльза почувствовала острую головную боль, стала с трудом припоминать увиденное ночью. И впервые усомнилась в реальности своих полетов, наверное, ей просто снятся диковинные сны, одно успокоило: в ночь с пятницы на субботу, как известно, вещие сны не сбываются. Однако раздумывать над увиденным уже не было времени. По бараку уже привычно метался капитан Кушак с неизменной утренней дурашливой присказкой:
— Гутен морген! Гутен так! Хлоп по морде вот и так! Шнель! Шнель! Выходи на построение!..
НА КРАЮ ГИБЕЛИДоменщик, честно говоря, из Бориса Банатурского был в ту пору неважный — не хватало сил выстоять полную смену на ногах, у печи, температура воздуха здесь была выше ста градусов. На его великое счастье, ребята из бригады, в первую голову, сам Валька Курочкин отлично понимали, в каком состоянии находится Борис, и поэтому поручали ему вспомогательные операции — готовить огнеупорную массу, чистить и красить желоба, помогать слесарям и водопроводчикам. Числился Борис подменным горнового, а на самом деле все еще оставался нахлебником, которого содержала бригада из чисто человеческого милосердия. До поры, до времени Бориса за доменщика не считали, но однажды случилась беда, именно она и подняла парня в глазах коллектива.
В тот день Борис случайно забежал в кабину газовщика, откуда бригадир вел плавку. Проверив данные экспресс-лаборатории, Валька Курочкин привычно протянул Борису талон на дополнительный обед. Обычно Борис с благодарностью принимал «подачку», не стеснялся, однако на сей раз вдруг застыдился, начал было отказываться от добпайка, но вдруг вспомнил: «Если не пойдет в спецстоловую, не увидит Эльзу». Посему прекратил «ломанье» и взял талон. Стыдно было признаться самому себе, что отныне дня не может прожить без этой, случайно встреченной немецкой девчонки, как ни пытался вытравить ее образ из памяти, ничего не получалось. Ее колдовские глаза все время стояли перед его мысленным взором.
Между тем, Валька Курочкин, потолковав по внутреннему телефону с начальником смены, направился к выходу из пираметрической кабины. Борис двинулся следом и совершенно случайно заметил, как дрогнула стрелка манометра, качнулась к красной аварийной черте. На всякий случай окликнул бригадира:
— Валь! Иди-ка сюда! Погляди, с печью, по-моему, нелады.
Курочкин вернулся, пристально оглядел показания «ябедников», так старые доменщики окрестили контрольные приборы, и… побледнел. Красные пятна выступили на скулах. Он схватил телефонную трубку внутренней связи:
— Богданыч, ты слышишь меня? — Голос бригадира непривычно вибрировал. — Что это у вас, на насосной станции делается? Как это, все нормалек? Похоже, замедлилась подача воды на печь. Проверь, пожалуйста. Буду ждать команды.
Казалось, после этого разговора пролетело мгновение, как над цехом тревожно завыла сирена, напомнив ребятам о воздушных тревогах в блокадном Ленинграде. Сигнал этот был понятен всем: «В доменном — авария!». А это означало следующее: всем нужно было прекратить работу, укрыться в убежище. Через защитное стекло пираметрической комнаты Борис видел, как стремглав бросились к воротам горновые, теряя на ходу рукавицы и войлочные шляпы, как непрестанно гудя, покатил к воротам цеха чугуновоз. Борис же до конца не представлял, что произошло нечто серьезное, посему только презрительно оттопырил нижнюю губу: «Трусишки! Смазали салом пятки и деру дают»! Много позже ему разъяснили: если бы воду не подали на домну еще с десяток минут, выпарились бы сотни холодильников, которые оберегают броню печи, произошел бы сильный «хлопок», проще говоря, взрыв. Доменная печь, заодно и они с Валькой, взлетели бы на воздух.
Пираметрическая стала быстро наполняться дымом и газом. Валька успел перевести печь на «малый ход», буквально прильнул к приборам, а когда повернул голову, глаза его расширились от удивления:
— Бориска! Ты еще здесь? А, ну, слушай мою команду: бегом к воротам! В укрытие! Живо!
— А ты? — заупрямился Борис.
— Сравнил хрен с пальцем. Мне по штату положено у печи до последнего оставаться, а ты здесь лишний. У меня времени нет. Борис, прошу тебя, уйди с глаз долой! Сматывай удочки!
— Занимайся своим делом! — зло отпарировал Борис. — Меня оставь в покое.
— Неужели ты выжил в блокаде для того, чтобы в тылу загнуться? Да еще по моей вине! — Валька затравленно оглянулся, позади стальная дверь, а из-под нее вползали в пираметрическую бурые дымы. — Еще минута, от силы — две, и мы с тобой…Валька оборвал фразу и досадливо сплюнул.
Борис невольно шагнул к двери, но тотчас вернулся. Его поразил бригадир. Помнил Вальку по сороковому году слабаком, изворотливым, трусоватым, а сейчас перед ним стоял настоящий капитан на мостике тонущего корабля.
— Все! Никуда я не пойду! — резко отпарировал Борис. — Лучше скажи, чем могу помочь тебе? Видишь, даже горновые дали стрекача. Ты сам-то меня в беде не оставил, нет. Вот и молчи.
— Нашел время подбивать бабки! — не совсем уверенно проговорил Валька Курочкин. Он-то понял: душеспасительные разговоры вести больше некогда, глянул на приборы и почувствовал, как внутри похолодело: стрелки подрагивали у самой красной черты, в каком-то миллиметре. И вдруг в переговорном устройстве что-то щелкнуло, затем ребята услышали знакомый, с легкой картавинкой голос начальника цеха Рабина:
