Когда из глубины строя были вытащены Головкин, Ягужинский и цесаревна, фельдмаршал только горестно покачал головой:
– Вот от кого от кого, а от вас-то я никак не ожидал. Ну ладно, Лизавета Петровна-то по молодости да по глупости. Но вы-то, старые дураки! Гаврила Иванович, Павел Иваныч… Вы что сотворили-то?
– Мы, Михаил Михайлович, хотели законную правительницу на престол возвести! – гордо заявил Ягужинский, от которого попахивало водкой. (Впрочем, было бы удивительно, если бы от него пахло чем-то иным…)
– Павел Иванович, чья бы корова мычала, а твоя бы молчала! – махнул фельдмаршал рукой. Увидев, что канцлер хочет что-то сказать, перевел взгляд на него: – Ты, Гаврила Иваныч, бумажками здесь не маши. Полушка ей цена! Все знают, что завещание под диктовку Меншикова писано[41]. Да уж коли бы тряс, так не сейчас, а в январе, когда с престолонаследием решали.
Фельдмаршал кивнул, и Головкина с Ягужинским, лишив оружия, поставили на колени рядом с семеновцами. Елизавете, из уважения к ее покойному батюшке (а может, из-за белого платья?), разрешили остаться на ногах.
– Эх, князь Михайло, – укоризненно сказала Елизавета. – Что же ты всех нас погубил?
– Я, Лизавета Петровна, не погубил вас, а спас, – отозвался фельдмаршал. – Сюда уже преображенцев ведут, вместе с драгунами. Себя не жалко, так хоть солдат пожалейте. Ладно, чего уж там… Пойдем… У матушки-государыни будем прощения просить.
Но идти уже никуда не требовалось. Как только семеновцы сложили оружие, Анна Иоанновна приказала открыть ворота. Бобылев, хоть у него и были сомнения – не рановато ли? – перечить не стал.
Императрица шла, опираясь на руку своего нового полковника, медленно наливаясь гневом. Андрей, чувствуя напряжение государыни, легонько поглаживал ее ладонь пальцами. Дойдя до мятежников, Анна остановилась.
– Виноват, государыня, – повинился старый фельдмаршал, становясь на колени. – Не досмотрел… Смерть дядюшки твоего на мне теперь…
– После, с дядюшкой-то, – отмахнулась императрица, вперив очи в двоюродницу.
Цесаревна же, под грозным взором сестрицы, не только не смутилась, а напротив – нахально усмехнулась. Не выдержав, Анна влепила Елизавете Петровне пощечину…
Рука у государыни была тяжелой, и, попадись под ее оплеуху гвардеец, – упал бы с ног долой. Цесаревна же только покачнулась.
Окажись на месте Елизаветы кто-нить другой, снес бы затрещину да еще и поблагодарил бы. Но дщерь Петра была из другого теста. Лупили ее когда-то мамка с тятькой, но им-то можно… Дотронувшись до заалевшей щеки, Елизавета утробно заурчала и, склонив голову, ровно бодливая телка, ринулась на обидчицу…
Бобылев успел вклиниться между сестрицами и, пока гвардейцы растаскивали разъяренных женщин – государыню оттеснили в сторону, а цесаревну, с великим бережением, но и с твердостью, ухватили под белы руки, успел получить и от той и от другой…
Отдышавшись, Анна Иоанновна хмуро посмотрела на всколоченную Елизавету. Хмыкнула:
– Эх, дура ты дура…
– От дуры и слышу! – тотчас же выкрикнула неугомонная цесаревна.
– А ну-ка, держите-ка ее крепче! – приказала Анна и, подойдя к сестрице, ударила ее по одной щеке, потом – по другой.
Андрей уже приготовился оттаскивать царицу, но та, понимая, что избивать прилюдно дочку Петра Великого – сором себе, прекратила истязательство.
– Ишь, крепкая кость-то, всю руку себе отшибла, – пожаловалась царица, подув на ушибленную ладонь. – Эх, Лизка, что мне с тобою делать-то? В Преображенскую канцелярию отдать? Ах ты господи, – вспомнила императрица. – Нет ведь канцелярий-то… Ни Тайной, ни Преображенской[42]. Ну да ладно, придется заново учредить… А тебя, Лизка, после допросной, да в Петропавловскую крепость.
– Дочь Петра – в Петропавловскую крепость? – раздула ноздри побитая, но не сломленная Елизавета. – А что в Европе скажут?
– А хрен ево знает, что там они скажут, – равнодушно обронила Анна. – Братец твой старший, Алешка, сидел себе в крепости. Сидел себе и сидел, пока не помер. Может, чего-то там и говорили, в Европах-то, но с какой такой радости мы их слушать должны? Какое ихнее собачье дело, кого я в крепости держу? Не хочешь в крепость-то? Или, в монастырь тебя отправить, грехи замаливать? Можно в монастырь тебя сдать, в Новодевичий. Там, чай, не забалуешь! Будешь могилку тетки своей навещать, а попрошу игуменью – к старице Елене на послушание поставят[43]. Как-никак, мачеха твоя. Или кем там законная супруга мужниным выблядкам приходится?
– Я хоть и выблядок, но царская дочь! – усмехнулась Елизавета. – А твой батюшка не царь Иван был, а Юшков Васька… Так ты, царицка, не простой выблядок, а худородный.
– Ах ты дрянь!..
Вначале Анна била ладонью, а потом кулаком. Голова цесаревны моталась из стороны в сторону, как у тряпичной куклы, а капли крови разлетались, оседая на солдатских шинелях.
Обезумевшая от гнева императрица не замечала, что двоюродница потеряла сознание, обвиснув на руках солдат. Отбив о лицо и грудь Лизаветы кулаки, схватила лежавшее неподалеку ружье и попыталась ударить цесаревну прикладом. Вот тут уж Бобылев не удержался – крепко ухватив императрицу за талию, потащил ее в сторону, шепча на ухо: «Анечка… милая моя… хватит-хватит…»
– Здравия желаю, Ваше Императорское Величество! – донесся со стороны бодрый голос еще одного фельдмаршала – Долгорукова. – Весь полк преображенцев – окромя вашего караула – да полк драгун. Приказывайте. А… Ясно…
Василию Владимировичу пришлось подождать, пока Бобылев не отпоит императрицу водой, а та не обретет ясность мысли.
Анна Иоанновна выглядела жалко. Волосы растрепались, платье порвано. Будто бы не она, а ее самую только что били. Андрей, сняв с себя шинель, набросил ее на плечи императрицы и повел ее обратно к башне. Чего на холоде-то стоять?
– Василь Владимирыч, – кинул он Долгорукому на ходу. – Распорядись, чтобы за каретой прислали.
Генерал-фельдмаршал спокойно снес, что ему приказывает его же подчиненный (про новое звание Бобылева он еще не знал), а только кивнул. Ну какой же дурак будет с фаворитами спорить?
– Ягужинского с Головкиным да цесаревну – в Москву везите, куда-нить на гауптвахту. А с остальными – сам разбирайся, вместе с Михал Михалычем.
