Слава и честолюбие – это страсти, возникающие с первыми проблесками разума и кончающиеся с жизнью. В юности они сияют живыми лучами, но с годами свет их постепенно меркнет. Наслаждения их бывают почти исключительно достоянием мужчины; но когда женщина становится достойной славы, она возвышается до нашего уровня.
Во все времена и во всех странах люди бывали мучениками славы и честолюбия. Гений может создать около себя новую цивилизацию, но он не подчиняется условным ее законам; честолюбие же разрастется бешенее среди столкновения интересов, борьбы тщеславия в бурном водовороте людских скопищ. Болезнь эта, естественно, должна развиваться быстрее в Лондоне и Париже, чем в горах и захолустьях Швейцарии или американских дебрей.
Глава VIII. О более сложных удовольствиях самолюбия. Философия наград и премий
Со всеми нашими наслаждениями тесно связано удовлетворение самолюбия, и я рискну сказать, что для мира нравственного оно бывает тем же, чем клетчатка для мира физического. Вот почему так затруднителен анализ человеческих страстей при отделении самолюбия от остальных аффектов.
В связи с удовлетворением самолюбия чувственные наслаждения устраивают разнообразие игр и увеселений. Обед или бал редко обходится без того, чтобы гости не представляли из себя разнообразие всех видов самолюбия, да и само пиршество дается часто ради удовлетворения тщеславия хозяина, около которого группируются образчики крупной и мелкой гордыни во всех ее видах.
Наслаждения более благородными чувствами и трудом более интеллектуальным тоже всегда имеют неотлучным товарищем самолюбие, которое не отстает от них, как тень, и в наиболее невинных случаях утешает и себя, и их одобрением людей. Любовь к ближнему и любовь к наукам редко встречаются в человеке без той или другой примеси к ним самолюбивых наслаждений; и, найденные где-либо в абсолютной чистоте, они должны бы быть выставлены в музее добродетельных редкостей. Но и тут могла бы оказаться ошибка, подобная ошибке химиков, долго считавших элементами весьма сложные вещества. Эта шутка вышла из-под моего пера не для вызова усмешки на устах циника, так как она истекает вовсе не из недостатка веры в нравственность человеческую. Но человек носит с собой несовершенство своей природы, и первобытный грех заставляет чувствовать различным образом разложение свое при всех делах наших, начиная от создания тюрьмы до устроения человеком благотворительного заведения. Ежели бы мы были совершенны, то не чувствовалась бы потребность в небесном блаженстве.
Награды и разные премии могли бы составить естественную группу сложных удовольствий самолюбия. Если исключить те награды, которые удовлетворяют чувство собственности и другие, еще менее благородные побуждения, то все прочие относятся более или менее к утехам самолюбия. Начиная от мальчика, который считает прогулку наградой за решение трудной задачи, и кончая законодателем, назначающим премию, может быть, еще и не существующую, тому, кто согласится повиноваться кодексу, им составленному, человек всегда употребит нравственное ухищрение, чтобы облегчить или сделать возможной работу, оказывающуюся затруднительной или неприятной. В этом случае мы сознаем нашу слабость, и, чтобы творить добро, сами ставим себе приманку награждения.
Едва мы вышли из материнской утробы, ухо наше усиливается еще уловить неопознанные им звуки, первые проблески разума усиливаются сложить мысль, а мать уже успокаивает ребенка словом «Стыдно!» или указывает на старшего брата, достоинство которого состоит в том, что он уже не ревет. Тогда сердце наше уже начинает биться неосознаваемой еще радостью самолюбия, и, поборов себя, мы приносим жертву и делаемся достойными награды. Безмерное честолюбие Александра Македонского затрепетало жизнью, может быть, еще в пеленках.
Будучи детьми, нам приходится откладывать игры и нескончаемые радости свободы, чтобы усаживаться за рабочий стол; нежными ручонками нашими мы должны ухватить перо, этот ужасающий нас инструмент, и начинать уже жизнь усилий и труда. Тогда мы отказываемся от налагаемой на нас работы и плачем; но между нами и трудом становится посредником всеулаживающее орудие – самолюбие наше, и поставляемая нам приманка всегда находит в нас волчий, неутолимый голод. И тогда-то обещание похвального нам слова заставляет нас согнуть шею под нежеланное ярмо, и мы находим себя несказанно счастливыми, когда видим, что в конце испачканной страницы, нередко испещренной каракулями, выведенными нашей неопытной ручонкой, стоит желанное слово «хорошо». С этой поры все воспитание как ума, так и сердца уподобляется искусному ужению рыбы или древнему сказанию о лекарстве, подслащенном медом; словом, о деле приманки и удочки.
Истратив треть жизни, чтобы стать деятелями при огромной общественной фабрике, мы с сожалением усмехаемся, вспомнив о громадной ценности, которую мы некогда придавали похвальному слову или награде, вовсе не сознавая, что при этом мы в смешном виде описываем свое положение и в зрелых годах. Удочка все еще колеблется перед нашими глазами, и рыбак переменил только приманку, искусно приноравливая ее ко вкусу взрослого и к объему вечно голодного его желудка. Прежде всего манила нас мать обещанием похвалы и ласки; затем – учитель с похвальным листом и золотообрезной книжкой; а там приманку держит уже общество с его рукоплесканиями кафедры и пергаментами дипломов со знаками отличия и лавровыми венками; вкусы меняются, но всю жизнь тянется одно и то же зрелище рыбака и рыбки, приманки и удочки.
По этому поводу можно бы написать целые тома любопытных наблюдений, и анализ радостей, испытываемых человеком, получившим знак отличия, заслуживал бы долгих и печальных строк. Прибавлю только, что и те люди, которые отлично умеют взвешивать стоимость приманок и насмехаться над ошибкой, кончают, однако, тем, что сами легко попадаются на крючок, для них удачно приспособленный. Счастливы те, что остаются спокойными в тихих водах своих; они могут хохотать от души при виде рыбок, смешно и жалобно попавших на удочку.
Глава IX. Патология самолюбия. Наслаждения собственной гордыней
Всякий раз, когда нам случается заглядеться на умственный наш образ, отраженный в зеркале сознания, мы испытываем удовольствие небезвинное и становимся на время гордецами.
Это вновь зародившееся чувство смешивается при первой степени своего развития с самолюбием и потому может еще быть зачислено в состав благородных чувствований; когда к нему можно еще приставить одно из добрых прилагательных, тогда оно обозначается словом, не переводимым на русский язык, – «furezza», «furte». Слово это обычно употребляется для обозначения высшей реакции собственного достоинства.
Гордец чрезмерно и не по справедливости радуется, глядя на самого себя и на дела свои и, творя над собой свой собственный суд, называет себя великим, великодушным, едва ли не божественным.
Он то любовно созерцает весь нравственный свой облик и видит в себе человека выдающегося и великого, то вглядывается подробно в одну из сторон собственного многоугольника, заявляет о себе как об отличном художнике, о превосходном ораторе или о божественном поэте. Испытываемое им, при постоянном самосозерцании, наслаждение может достигнуть высшей степени, быть чувством вполне патологическим только в отношении нравственности, так как оно противно чувству правды и притом принижает все человечество вообще.
