— Господи боже мой! — прошептал аббат Рифент. — Куда мы идем?!
Только что герцог собрался ответить на этот вопрос, как в таверну ворвался Пешедраль, а следом за ним всадник — пеший, но в костюме всадника.
— Господин герцог! — вскричал Пешедраль, — господин гер…
— Кто тебе разрешил прерывать меня? Я, правда, и не говорил, но намеревался сказать фразу, представляющую огромный интерес для аббата Рифента в частности и для всего духовного мира в целом.
— Новости из Парижа, господин герцог! — продолжал Пешедраль, даже и не подумав извиниться.
— Ну и что?! Подумаешь, какая важность — новости из Парижа! Самые интересные новости теперь здесь. И исходят они от меня.
— Это как посмотреть, — нагло заявил Пешедраль. — Они взяли Бастилию.
— Кто это «они»?
— Народ Парижа, — ответил всадник — пеший, но в костюме всадника. — Все узники освобождены, а король вновь призвал господина Неккера[64]. Отныне государственные цвета Франции — белый, красный, голубой.
— Опять фиаско! — шепчет герцог. — Кому теперь нужны мои преадамиты!
— Церковь спасена! — ликующе восклицает аббат, складывая ладони для благодарственной молитвы.
Все эти реплики сильно озадачили всадника — пешего, но в костюме всадника. Он сказал:
— Господа, хотя ваши речи мне и непонятны, я вижу, вы люди благородные. Позвольте представиться: сир де Сри.
— Черт подери! — воскликнул герцог, — да это же мой зять! А я вас не признал. Мы так редко видимся. Да и брюхо вы нагуляли порядочное. Ну а как моя дочь Пигранелла, — часто ли она нагуливала себе брюхо?
— Она умерла бесплодной, — отвечал сир де Сри с легким отвращением.
— Бедняжка! — промолвил герцог и, повернувшись к аббату, добавил: — Ну, аббат, можете помолиться за нее, поскольку молитвы, по-видимому, еще некоторое время будут действительны.
Потом он вновь обратился к де Сри:
— А как же это вы очутились здесь? Меня разыскивали?
— Отнюдь. Я эмигрирую.
— Вы что — ласточка?
— Я сказал не «мигрирую», а «эмигрирую». Я кончил «тосковать по гаваням Европы»[65]… Мне очень не нравится то, что здесь творится, а народ Парижа, по-моему, готов перерезать всех аристократов; я уж не говорю о крестьянах, которые начали жечь наши замки. И вот я пробираюсь окольными путями в Байонну, а там отплыву в Англию.
— Почему именно в Англию?
— А почему бы и нет?
Герцог призадумался, затем сказал:
— В общем-то, Сри, это не такая уж плохая мысль. Что до меня, то я отправлюсь в Испанию, где меня примет мой превосходнейший друг граф Альтавива-и-Альтамира.
— А я, — вмешался аббат, — вернусь в Париж, к моему доброму народу, который, сам того не зная, спас Церковь, что убедительно доказывает наличие некоего чуда.
— Ну а ты? — спросил герцог Пешедраля, — поедешь со мной?
— Я! Я лучше вернусь к маме. Я не хочу, чтобы у нее сожгли замок.
— Ну и дурак! — возгласил герцог. — Неужто у тебя нет желания повидать дальние страны?
— Есть, господин герцог.
— Вот видишь! Сри, мы поедем на рассвете все втроем, а аббата оставим его погромщикам. Кстати, не слыхали ли вы чего нового о моем превосходнейшем друге Донасьене? Его-то хоть освободили?
Тут принесли заправку. За беседою, в которой одни беседовали с другими, они плотно поужинали и, поскольку все эти треволнения весьма их утомили, то они тут же — бух в постель и задали храпака.
Рано поутру Сидролен, питавший крайнее отвращение к этой мерзкой процедуре, все же засунул себе в задний проход термометр. Некоторое время спустя он бережно извлек его оттуда и убедился, что температура у него подскочила выше некуда; впрочем, ему даже не требовалось справляться с градусником, чтобы констатировать болезнь, ибо чувствовал он себя препаршиво, но поскольку ему все равно предстояло обратиться к помощи человека искусства, он боялся, как бы тот не разбранил его за то, что он, Сидролен, не может проинформировать его с точностью до одной десятой градуса о своей термической неуравновешенности. Потом Сидролен подождал. Спустя довольно долгий период времени, который вылился примерно в час, у него явилось желание опорожнить мочевой пузырь. Кашляя, дрожа и хрипя, он встал; пошатываясь, качаясь и вихляясь, он вышел из каюты. Лали заметила, что он направился в туалет.
— Надо же! — весело крикнула она ему, — как вы сегодня раненько! Кофе уже готов!
Сидролен не ответил.
По возвращении, когда она вторично пригласила его отдать должное завтраку, он опять не ответил. Вернулся к себе в каюту. Примерно еще через час в дверь к нему постучали.
Он приказал войти, и Лали исполнила приказ.
— Что-нибудь не ладится? — спросила она.
— Да, не слишком.
— Это я виновата, из-за меня вы простудились этой ночью.
— Вот-вот.
— Наверное, даже дождь шел.
— Проливной.
— Надо было уйти домой.
— Я и пошел.
— Но слишком поздно.
— И я так никого и не увидел.
— Надо было мне помолчать.
— Не переживайте.
— Вы на меня сердитесь?
— Ничуть.
— Значит, и правда неважно ваше дело.
— Неважно.
— Я сбегаю за врачом.
— Да хватит с меня и порошков. Сходите в аптеку, там вам что-нибудь дельное присоветуют.
Лали потрогала у Сидролена лоб.
— Ого, да вы горите, как в огне.
— Да, я уж тут намерил тридцать девять и девять.
— Сбегаю-ка я за врачом.
И она тут же скрылась.
Сидролен вздрогнул и задремал.
Вскоре Лали появляется вновь. Врач спрашивает, какая у больного температура. Сидролен отвечает, что у него где-то в районе примерно тридцати девяти и девяти десятых. Врач пишет что-то на листке бумаги и исчезает. Лали появляется.
Сидролен глотает кучу лекарств.
Он закрывает глаза, но снов не видит.
Он пьет какие-то горячие штуки.
Сквозь густой пар от горячих штук до него доносится голос Лали:
— Вы не говорили месье Альберу, что вам нужна сиделка.
Она смеется. Сидролен изображает бледную улыбку и закрывает глаза.
